Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

...И он все-таки неизвестно как и неизвестно зачем приходит именно в этот проем двери и застывает, не улыбаясь, и от этого мурашки по коже, потому что Ичимару-тайчо не умеет не улыбаться, и если именно этому его научили в Уэко Мундо, то за каким хреном тайчо поперся туда, но Изуру не нужно думать на эту тему, потому что от этого сразу начинает болеть голова, и так ведь каждый вечер, и каждую ночь, каждую чертову ночь, да и какие, к меносам, могут быть вопросы, когда тайчо стоит, опираясь рукой на седзи его, Изуру, комнаты, неизвестно как и неизвестно зачем появившись...

Несвоевременный мыслительный поток Изуру прерыват Гин, который, все также не улыбаясь, поднимает руку и отводит мокрыми пальцами прядь с лица Киры. Кира застывает, потому что на улице дождь, а пальцы тайчо и в самом деле мокры, а значит, есть вероятность того, что все происходящее - реально.

- Кира, - говорит Гин, но Изуру не нужны слова, они злят его – какие тут, к черту, слова, когда все и так настолько эфемерно, что стоит неосторожно моргнуть – и иллюзия рассеется, как она, собственно, всегда и делает. Поэтому он яростно хватает тайчо за плечи и вторично поражается тому что и они – настоящие.

- Тайчо? – и все-таки он надеется, что Ичимару улыбнется, или хотя бы сощурится, как обычно, потому, что теперь, когда Гин так близко, Кира видит его глаза – может быть, впервые в жизни – и они совсем ему не нравятся. Глаза тайчо, конечно, оказались не такими алыми, как любят преувеличивать злые языки, они – карие, но красный отблеск в них действительно есть, что делает их, в пику стереотипам, вовсе не пламенными, а, наоборот, неприятно-холодными.

И Изуру хочется выжечь этот холод. Каленым железом? Или...

Гин совсем не сопротивляется, когда его косоде падает на пол, и остается стоять, слегка ежась от холода под неверящим взглядом Киры, на которого вдруг с размаху обрушилось счастье – и он не собирается терять ни минуты, ни одной гребаной минуты. Он прижимает тайчо к себе, резко, с риском поломать хрупкие кости Гина, никогда не отличавшегося мощностью телосложения, обнимает его до ужаса неловко, и все-таки чувствуя, что его руки в кои-то веки находятся именно там, где им и место.

И вот Кира ведет пальцами по коже, чертит полоски, пальцами обрисовывая Гина, чтобы закрепить его контуры в реальном мире, как художник кисточкой пригвождает мысль к холсту.

И вот Гин на полу, тонкие руки безвольно разметались в складках одежды, и он все никак не улыбается, и Киру на мгновение посещает идиотская мысль, «что, если это вовсе не тайчо, мне показалось». Но это руки – тайчо, и подбородок – тайчо, и брови – тайчо, и волосы – тайчо, и нет никакой ошибки, потому что прежде всех волос и рук, прежде всех улыбок и прищуров, этот запах – запах тайчо. Тот самый, что не дает Кире покоя уже давно, пожалуй, с тех пор, когда кицунэ-сан впервые пришел к нему домой, чтобы спросить, не хочет ли Кира стать лейтенантом.

И, хотя ласки срывают крышу, и голова кружится в упоении, и кожа Гина так нежна, и руки так умелы, и губы так чутки – все-таки Кире чего-то не хватает, он не может так, не может, тайчо, ну пожалуйста, Ичимару-кун, ну же, Гин-сан, блядь, ну давай уже, меня сейчас просто разорвет, но я не могу, почему-то не могу, сделай же что-нибудь, тварь, ты же знаешь все, все-все, до последнего отголоска боли... Лисица, тайчо, предатель, я люблю тебя, давай же...

И Гин делает это. Сладко потянувшись в руках Изуру, он до боли ностальгично прищуривает глаза, гася холодный блеск, и губы его растягиваются в одной из его немыслимых ухмылок, и он тянет нараспев:

- Подумать только, Изуру – семэ... Вот забавно...

Вернулся! Вернулся, черт подери, настоящий, родной, теперь он точно верит, ведь именно такого тайчо Кира и ждал, ждал уже черти знает сколько, может быть – вообще всегда... И звезды в глазах, и кровь под ногтями, и удушающая волна наслаждения. И будильник.

Изуру смотрит в потолок.

«Ты никогда меня не любил, - думает он, - даже в моем сне ты не любишь меня. Как только я пытаюсь представить себе такое, ты становишься ненастоящим, потому что Ичимару-тайчо, который любил бы своего лейтенанта, никогда не существовало и существовать не может. Он ведь, как нелепо, любил только ее.»

Закрывая глаза, Кира выносит сам себе приговор.

Понятие «мы» существует только при условии сосуществования твоего равнодушия и моей одержимости.

***

На другой сейретеевской улице в темно-зеленом домике в потолок смотрит Рангику. Рангику душно, она давно уже спит без одежды, пышные формы ее оставляют томные вмятины в контурах простынь. Рыжие локоны разметались по подушке, грудь вздымается, будто она только что бежала. Но лейтенанты ее категории давно забыли, что значит задыхаться от бега.

Сейчас она – не лейтенант.

«Гин...»

Ночь. Цикады свиристят, будто сирены. Жарко. Горячая темнота почти осязаема, она вползает в комнату, окутывает Матсумото, качает ее, пытаясь отвлечь от ее мыслей.

«Гин.»

В соседнем доме спит Тоширо, свернувшись клубочком. Даже во сне он хмурится – может быть, ему снится, что его фукутайчо опять пристает к нему с нежностями, которых он никогда не понимал и искренне надеется, что никогда и не поймет.

«Гин!»

Рангику улыбается. Крик в пустоту. Он, быть может, и слышит. Где-то там, где он теперь. А толку-то.

«Ты так ничего и не понял, Кира, - думает она, - ведь обладать его равнодушием было только моей прерогативой. Он ведь, как нелепо, любил только тебя.»

Она еще улыбается. И закрывает глаза.

«Но теперь, в любом случае, уже поздно».

И улыбка становится болезненнной и слишком широкой для доброго лица Матсумото. И за закрытыми веками в глазах ее просыпается красная заря.

Если нельзя быть с ним, думает она, может быть, попробовать быть им?

Завтра она одумается.

И завтра вновь оживут надежды двух лейтенантов Готея-13, надежды, которые каждое утро обретают жизнь и каждую ночь вновь и вновь подвергаются погребению. И снова каждый из них будет думать «а вдруг», и заставлять себя проживать еще день. А ночью они будут осознавать свой проигрыш – друг другу.

Так уж оно заведено.

***

А секрет его хранится в самом дальнем углу самого дальнего мира, в туманном и не поддающемся логике сознании, в маленькой алой коробочке с двойным дном, на тонкой пергаментной бумаге четырьмя простыми словами, и он ровно настолько же очевиден, насколько оба они мечтали бы считать его фальшивкой.

«Я - не люблю - никого», - думает Гин сквозь сон.

И в неулыбающихся глазах его – спокойствие.