Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

Мы познаем друг друга еще до семнадцатилетия.
Теперь я не могу вспомнить, с чего все началось. Маленькие картинки сменяются быстро, как в волшебном фонаре, сливаются воедино - и не разберешь, где сон, а где явь. Поцелуи, полеты, Источник... Да. Все начинается на "Мессисе". Конечно, именно там.
Та, что была со мной в паре, покидает меня, закрыв свое сердце. Эни. Ничего от нее не остается, только это имя, да короткая, яркая вспышка рыжих волос на ветру - один-единственный миг, когда она, моя аурига, вдруг распахивает люк и встает в полный рост. Внизу несутся облака, птицы хлопает крыльями. А минуту спустя мы уже возвращаемся домой.
Через день она уходит к Источнику - и тогда ли в первый раз прокрадывается ко мне эта тягучая тоска - по вкусу ее губ, по очертаниям ее груди под одеждой, по Соколиному Ри-Мааджону, о котором она рассказывала мне - но так и не захотела сделать вместе со мной? Приходит и тает, чтобы вернуться вскоре вновь, когда мысли о Эни уже оставляют меня. О да, я так давно не вспоминаю о ней. Я даже не знаю, жива ли она.
Наверно, я притягиваю рыжих, - от этой мысли до сих пор щекотно и смешно. Эни исчезает, а после нее приходит другая и остается со мной навсегда. Анубиту.
Тогда она еще выше меня и младше на месяц.
Я и сегодня могу закрыть глаза и увидеть ее, перебрать в памяти ее вопросы и свои ответы, отшлифованные вежливостью до блеска - не придерешься.
- Ты Гураги?
- Да.
- Мы пока с тобой будем в паре, не возражаешь? Все остальные все равно заняты.
Улыбка озорная и нежная. Удлиненный разрез карих глаз. Зачем противиться ей?
- Я очень рада.
И ее тонкие пальцы впервые ложатся на мою ладонь. Я не люблю прикосновения, но сейчас мне почему-то приятно. Она кутает горло белым шарфом, опутывает себя горьковатым и грустным запахом, и я понимаю внезапно, что ничего девического нет в ее холеных узких руках. Она пахнет Источником.
Мы еще думаем о взаимной симпатии, о чем-то большем, чем просто дружба. В старых книгах написано - души двух сивилл сливаются воедино в молитве, и Шимун никогда не взлетит от безлюбого поцелуя. Пары находят друг друга, сплетают руки тесно-тесно, и нет на свете такой силы, что могла бы разлучить их. Мы верим в это, как в само божество, и все-таки Эни уходит и отдает меня другой. Сама не зная о том, она открывает мне тайну Шимуна: ни равнодушие, ни презрение не мешают полету, и только юность нужна ему, одна только юность. Когда начнется война, о любви забудут и замолчат - ведь она хороша лишь в молитвах, а не в сражениях.
Но я знаю тоже, пары редко остаются вместе после омовения в Источнике. Когда небо замыкается навсегда, и Изумрудная сфера не вспыхивает от поцелуя, как девушка, - что остается, кроме привычки все к тем же губам и страха зайти за черту? Тело изменяется необратимо, сбрасывает постылые покрывала, и нельзя больше узнать ту, что подавала тебе руку и рисовала между облаков тающий быстрее, чем слова, узор молитвы. Пресловутые узы, так крепко связывающие пару, обращаются в легенду или ложь. Кто знает, наверно, нужна эта война, чтобы снова вспомнить о них? Но даже если и так... есть ли будущее для этих сивилл?
Все закончится иначе, чем у нас - не Источником, а прощанием на рассвете.
Есть едва различимое мирское очарование в этом вычерчивании голубых ломаных линий на лоскутах неба. Красота Ри-Мааджонов преходяща, ее нельзя запечатлеть и повторить - шаг за шагом, мазок за мазком. Элементы слагаются в раз и навсегда определенном порядке, отступления от канона разрушают гармонию. Нам запрещено коверкать язык молитвы - но серебристое послевкусие каждого слова прихотливо, как перекрестие солнц, и преломляется радужно на лобовом стекле.
Мы возносим молитвы все реже - незачем гневить бога и требовать избыточных милостей. Фиолетово зацветают деревья, и когда "Мессис" опускается вниз, сладкие лиловые лепестки тянутся к нам навстречу. Тишина тучнеет и расползается по кораблю.
Она уходит на капитанский мостик на весь день. Я ловлю обрывки горечи в воздухе и понимаю - вот она прошла здесь пять минут назад, полчаса, час. До семнадцатилетия остается совсем немного, и надо спешить. Лучше учиться всему в юности, потому что после Источника время бежит слишком быстро, нельзя терять его понапрасну. Скоро она обрежет волосы и отломит у амулета левое крыло.
Наш хор разрушается постепенно. Уходят одни, и некому заменить их, и по вечерам в выстывшем зале собираются три пары и танцуют, потому что больше нам все равно делать нечего. Она предлагает мне руку церемонно и вежливо, и ладонь ее ложится мне на талию, не обнимая. Музыка заглушает движения, придавливает шепот, да и о чем говорить? Завтра "Мессис" обогнет озеро и вернется обратно в город.
- Но ты боишься темноты? - спрашивает она вдруг, будто подхватывая угасающую мелодию.
Некогда размышлять. Она подает мне знак, и надо принять его, как благо.
- Да, - я придвигаюсь ближе, чтобы она услышала меня, и касаюсь губами отвернутого ворота ее куртки, - да, боюсь.
- Может быть, ты переночуешь со мной сегодня? Я тоже... не люблю темноты.
- Хорошо.
Я снова отступаю на шаг, и мы кружимся в лад с остальными, в оранжевом жирном свете восходящей луны.
Есть что-то томительное, недосягаемо взрослое в ее словах. Немногие и после омовения способны предложить такое - мимолетно и спокойно, будто приминая выступающий обнаженный смысл приглашения. Сивиллы прекрасны и чисты, и шагнувшие однажды в воды Источника не смеют прикоснуться к ним с вожделением. Ведь оскверненная сивилла больше не сможет летать... не так ли?
Может быть, я просто усну с ней рядом, думаю я лживо, словно кто-то делит со мной мои мысли. "Мессис" опустел, как тонущий корабль, и не выдает себя ни скрипом, ни чужими шагами. Холод проникает извне, просачивается сквозь стены, лишаясь и свежести, и запаха воды, металлически и влажно липнет к плечам. А я - я иду босиком.
Замок щелкает очень четко - все в порядке, теперь в коридоре остались только тусклые лампочки, только облупившаяся краска под потолком. Сивиллы ступают не по земле, а по воздуху, сивиллы так легки, что не оставляют следов...
- Гураги? - шепчет она. - Гураги, иди сюда... у тебя ножки замерзли.
И я бесшумно иду по ковру. Как хорошо, что ее соседки больше нет. И можно было бы занять свободную кровать... но я иду вперед, к теплу и тихому дыханию, к таким нежным, нежным рукам, согреющим меня этой ночью. Я не хочу ни о чем думать, мне страшно. Она сидит на постели, и на белом лице чернеют прорези глаз.
- Гураги.
- Анубиту.
Шимун взлетает вверх даже от сухого слияния губ. Это движение отрабатывается до автоматизма. Мы не вдумываемся в ритуал. Но сейчас само небо опускается к нам, и мы смешиваем слюну и дыхание, мы целуем друг друга, и вокруг - никого. Наши губы обветрились от полетов.
- Гураги, - она задыхается, и я едва слышу ее.
Боже мой, она такая теплая, и я не в силах отпустить ее. Мы притворяемся, будто ищем спасения от холода, от ледяной стыни опустевшей комнаты, мы прячемся в объятии и в одеяле. Еще секунду, еще. Моя рубашка задралась уже выше колен.
- Анубиту, я...
- Тшш. Не надо ничего говорить.
И я замолкаю, я подчиняюсь ей, ауриге, сивилле, Анубиту, Анубиту... Кто назвал когда-то лукавым этот взгляд? У нее такие густые ресницы, что можно положить на них две спички. Она наклоняется надо мной, окунает меня в хрупкий аромат своих волос. Щекотно.
Нам никогда ничего такого не запрещали, с нами вообще не говорили об этом. Так что я не знаю точно - это преступление или нет? Но касания так легки и невинны, и я могу лизнуть тоненький рыжий волосок на ее левой груди, у самого соска. Мы уже чуточку вспотели, одеяло вот-вот слетит на пол, пыльный пол с отпечатками мышиных лапок. Она кусает меня.
- Ты такая соленая. Вкусно...
Простыня под нами сбилась.
- А...нубиту...
- Ти-хо...
Я хочу говорить с ней, я приближаю губы к ее рту, но слова рождаются беззвучными. Как же она поймет меня? Когда остановится?
Ее раскосые глаза тоже рыжего цвета. Она опережает меня снова и снова, она размыкает завязки на шее и выпускает свое тело на волю. Я знаю, такие, как она, всегда белокожи, и это сияние лишь с непривычки ослепляет меня. Нечем дышать.
- Молчи. Молчи, пожалуйста.
Комната в дальнем конце коридора, рядом закрытый склад со старой одеждой. Мы плывем над Ослепленным Озером, я вижу, как на волнах тает лунный свет, как рыба всплескивает хвостом и уходит в глубину. Прохладные плавники мажут меня по бедрам... водоросли обвивают ноги, все выше, выше...
- Я просто приласкаю тебя. Я не сделаю ничего плохого.
- Ты тоже... не бойся меня.
И, барахтаясь в бестолковых и мелких ласках на исходе второго часа пополуночи, я чувствую, как "Мессис" разворачивается округло и несет нас прочь от изжелта-белой луны. Мои пальцы замараны ее полупрозрачной влагой, и ни капли горькой воды Источника нет в этом липком вкусе.
Все оказывается очень просто.
- Если ты останешься женщиной, я всегда смогу быть с тобой, - говорит она после. - Подумай об этом, хорошо?
И я киваю, но отвечаю совсем о другом.
- Похоже на полет, правда?
- Что? Ах, это...
- По-твоему, нет?
- Ах, нет, Гураги. Ты все путаешь. Секс похож на танец.
И вовсе не похож, кажется мне тогда. Она дышит все так же ровно и тихо - и по дыханию нельзя угадать, что с ней случилось. А откуда же можно выкрасть эту истину? Из замутившегося от бессонницы взгляда, из сведенных у меня на талии рук? Из упрямого шепота, что крадется по лунному лучу?
- Подумай же об этом, Гураги. Осталось совсем мало времени, я хочу знать, что ты выберешь...
Но мне все сильнее хочется спать. Обрывая этот разговор раз и навсегда, я отвечаю ее настойчивости:
- Все уж давно решено, Анубиту. Я буду мужчиной.
- Я тоже, - говорит она так, словно я не понимаю этого.
- Ну да. Я знаю.
- И ты не боишься, что о нас узнают тогда? Это опасно... у нас могут быть неприятности.
Дремота скрадывает полутона, и снова, как вечером, между музыкальными тактами, ее слова оголены и откровенны. На шалости детей смотрят сквозь пальцы - но ничего не спускают взрослым, осмелившимся выбрать один и тот же пол и все-таки остаться вместе. "Угроза обществу", - говорят о таких, и вплетена в эту жестокость нитка истины. В самом деле, кто же будет рожать детей, если все мы замкнемся в любви к своим отражениям?
- Подумай хорошенько, - в третий раз повторяет она.
- Тут не о чем думать.
Спор бесполезен, и она уступает первой. Годы спустя мы снова и снова будем сходиться, как в сражении, окованные лишь собственным упрямством, и примирения станут горестнее день ото дня. А в первую ночь и обида кажется несерьезной, и мы миримся тихонько, не успев и рассориться как следует.
- Значит, будем скрываться, - успевает шепнуть она утром, провожая меня до порога моей комнаты.
- Значит, будем.
А на закате третьего дня мы спускаемся в воды Источника. Холодный ток бежит по жилам, и мы лишаемся бессмертия. Зрелость и старость пристально смотрят на нас, приподняв белые юные веки Онашии. Полотно окутывает ее тело, как погребальное покрывало, и все, что ждет нас, приоткрывается в это мгновение. Исхода больше нет.
Время падает стремительно и отвесно. Пустая затея - удерживать его, оно все равно оказывается быстрее и увлекает меня за собой, опуская в сегодня и нашептывая на прощание - завтра может и не наступить. Надо торопиться, надо договорить, надо успеть до полуночи. И ворот вовсе не так уж сильно сдавливает горло, чтобы лишить меня голоса.
Но он опережает меня, улыбкой заглаживая ссору. Вино расплескивается на столе, сползает неровными красными каплями. Мы понимаем оба - возможно, это я виноват гораздо сильнее и должен просить прощения за подозрения, за тупую угрюмую ревность. И все-таки, и все-таки...
- Гурагиф.
Я улыбаюсь ему. Не хватало еще, чтобы он понял - у меня обрывается сердце, когда он говорит со мной. Хотя я, наверно, так и не научился как следует лгать.
- Я не хочу, чтобы ты злился на меня.
- Я не злюсь, Анубитуф.
Я не умею злиться на него, он же всегда это знал. Он отпивает из моего бокала и возвращает его мне - с влажным отпечатком губ на стекле. Я не стираю след. Я слишком остро чувствую вкус его слюны в вине.
Мы совершаем грех, мы совершаем грех, мы падаем, падаем, падаем.
- Гурагиф.
- Да?
Его русалочьи объятия все так же нежны. И надо приподняться на носках, чтобы поцеловать меня.
Нас с размаху швыряет в небо.
- Ведь ты не забыл, что мы решили всегда быть вместе?
О, нет, я не забыл. Я думаю о преображении тела, о безвозвратном и прекрасном вылепливании взрослого облика из отроческой глины. О рыжем волоске у его левого соска. Его грудь стала плоской, и больше не заостряется землянично от прикосновений. Но кожа по-прежнему источает солоноватое тепло, как нектар.
Я думаю о рассвете и крыльях, распарывающих облака сверху донизу. Белые перья летят в лицо, птицы расступаются почтительно. Я думаю о цветочных семенах, что уносит прочь северный ветер. О бесплодной земле, которая примет их.
- Гурагиф.
Я лгу. Я думаю о его губах. Они горячие и очень мягкие - так и должно быть, ведь мы не летаем больше. Кожа не сохнет, не трескается от ветра. Мы провожаем и встречаем тех, кто каждый день взбегает по лестнице в небо. И когда я смотрю им вслед, я чувствую зависть.
Но наши тела, как прежде, сплетаются легко и гибко. Анубитуф прав, секс похож на танец. В нем теперь новые правила, и я забываю их, и учусь, облизывая его пальцы, поворачиваясь на живот, подставляя бедра. Сложными движениями не овладеешь без боли, я знаю о грядущем упоении и не кричу. Мелодия рождается медленно-медленно. Тонко вздрагивают и затихают потревоженные струны, паутины звуков плывут в закатном мареве. А ветер обвивает их, ветер плетет вокруг них зыбкие кружева - и гул нарастает, волны бьются о берег, раковины поют в мокром песке, музыка входит в нас, вспыхивает и взрывается, разлетаясь серебряными мириадами нот.
- Ведь ты помнишь, как мы танцевали тогда?
- Почему же мы не танцуем больше?
- Не знаю.
А я знаю, и нахожу рукою его ладонь, и чувствую ответное пожатие. Дыхание выравнивается постепенно. Влажная от пота простыня клеится к коже.
- Замерз?
- Нет.
- Иди ко мне.
Он ведет себя так, будто до сих пор гораздо выше меня. Но я давным-давно стал ведомым, и странно - меня нисколько это не тревожит. Только в комнате на самом деле прохладно, и белые занавески выгибаются и опадают, вспыхивают и гаснут. Тихо... и это потеки вина тянутся по полу, или всего лишь тени?
- А помнишь, как ты боялся темноты и приходил спать ко мне?
Я улыбаюсь и слушаю стук его сердца. Он уже успокоился.
- Я до сих пор ее боюсь.
- Я знаю. Приходи, когда захочешь.
- Спасибо.
Мне кажется, мы разыгрываем этот диалог на публику, и я хочу прижать губы к его уху и прошептать: "Анубитуф, я же забыл реплику!". Но он умеет запечатать мой рот одним тоненьким пальцем. Иногда я мучаюсь, что не понимаю его. Иногда готов забыть о своем теле и по-женски кричать: "Но ты же не любишь меня!". А утром в определенный час, когда уходит ночная смена, и мы на несколько минут остаемся на мостике одни, я глотаю быстрые поцелуи и забываю об осторожности.
И рано или поздно я поплачусь за свою беспечность.
- Ты все еще летаешь на Шимиле?
- Да. А ты?
- А я не могу.
- Я так и знал.
Ах, будь на его месте кто-то другой, я огрызнулся бы - что ты знаешь! Будто можно облечь в слова и вонзить в чужое сознание это чувство!.. Горестная скованность тела, ощущение обмана в каждом движении, крылья больше не повинуются мне. Лишившись изумрудного сияния, молитва превращается в бессмысленную низанку слов. Звуки бьются друг о друга упрямо и сухо. Думает ли Анубитуф так же, как и я? Понимает ли, что у тех, кто вернулся от Источника, больше нет никакого бога? Изваяние в молитвенном зале - всего лишь камень. Выходит, истина приоткрывается на мгновение, и оседает на губах, и холодные воды совершеннолетия смывают ее безвозвратно. Одна Онашия пока была достаточно алчна, чтобы променять всю жизнь на эту истину. Но обрела ли она ее? И счастлива ли наедине с ней? Вопросы бесполезны, я пытаюсь прогнать их прочь - а он смотрит на меня, и рыжие глаза его сереют перед
рассветом.
- Может быть, когда-нибудь мы снова сможем летать, - говорит он, и его утешения так холодны.
- Может быть, - отвечаю я, - но я в это не верю.
Я слышал давным-давно легенду погибшего племени - о том, что души умерших обращаются в алых птиц и етают вечно, не ведая ни усталости, ни боли. В молитве мы поднимались выше облаков, и порой мне казалось, что в скрещении солнечных лучей мелькают и пропадают ярко-красные всполохи перьев. Но ни Шимиле, ни Аркус Прима не в силах дотянуться туда. Мы чужды этому племени, и я знаю - после смерти мы станем чем угодно, но не этими птицами. Кто вольно жить привык, сидит пусть под замком.
Он окунает пальцы в мои волосы, переливает их - с ладони на ладонь. Все вокруг состарится, истлеют простыни и перчатки, сгниет дерево, лопнет стекло, а он останется прежним - и время не коснется его, и горьковатый запах Источника будет струиться, струиться вдоль его тела.
- Ты стал слишком часто думать о смерти, Гурагиф. Все из-за этой войны...
Как странно звучит его голос. Ведь я ни разу, ни секунды даже не представлял себе, что его убьют. Мы прячемся за спины этих девочек, и пока они живы - мы неуязвимы. А они будут живы всегда, возвращаясь снова и снова в разных телах и с разными лицами, бесконечная молитва рука об руку с юностью. На небе не бывает мертвых.
- Если она скоро закончится, то... наверно, я уйду в отставку.
А я и не пытаюсь удивиться. Мы оба зашли слишком далеко, и вчерашнее сражение истончило терпение тех, кто стоит над нами. Осталось только вскрыть нашу связь - и скандала уже не избежать. Позор не страшен, только противен очень, и мне не хочется огласки.
- Я тоже.
- Чем же ты будешь заниматься?
- Не знаю.
- А я буду писать мемуары, - мечтательно говорит Анубитуф, и смех царапает мне горло.