Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

- Скорей, - торопит Йост. Том нервно потирает руки, Георг и Густав переминаются с ноги на ногу. Кидаю на Дэвида неприязненный взгляд:

- У нас еще полно времени.

- Тебе-то откуда знать, - бросает он безразлично, - переодевайся, быстрей.

- Где мои штаны? – беспомощно оглядываюсь.

- Иди без, - предлагает Йост, вздергивая подбородок.

Секунда – на то, чтобы глянуть в упор, взгляд во взгляд, как молотком по гвоздю, или скорее – ножом в мякоть.

Он гладко выбрит, небрежно одет и выглядит очень отдохнувшим. Сука.

Он отвратительно красив сейчас. У меня же есть только замазанные широкими черными
полосами тени под глазами.

- Ты как фарфоровая кукла, - сказал мне сегодня Том.

Я не стал уточнять, боясь деталей.

Мне остается всего минута, чтобы скинуть с себя полупрозрачные белые штаны, и натянуть черные, с молниями. Мне больше нравятся белые, но меня никто не спрашивает.

..

Мокро. Я иду, и ботинки скрипят. Штаны, майка, куртка, трусы – все насквозь. Самое мерзкое – осознание того, что все это сейчас придется стаскивать с себя, что никак нельзя одномоментно перетечь из состояния «одет» в состояние «раздет» (желательно также, сух, согрет и заново одет). Впрочем, я не один такой – ребята рядом столь же мокры. Георг трясет головой – ему пофиг на воду, он действительно рад победе, думает об этом. Густав улыбается, как всегда, молча. Иногда я удивляюсь, отчего он ни разу не наорал на нас после интервью - «Почему вы не даете мне вставить ни слова?» Но ему, видимо, действительно не надо говорить, ему не хочется участвовать во всех этих штуках. Не могу себе этого представить. У меня всегда начинает вертеться ответ на языке еще до того, как ведущий успевает закончить вопрос.

Но мне сейчас тоже радостно. Честно-честно. Просто радость успела слегка затереться – свистами и «бууу» с задних рядов, дурацкими шутками брата про Бушидо – он правда считает, что проще «закорешиться с этим чуваком» чем «ворошить старое» (Том, Том, понимал бы ты, о чем ты говоришь, ты бы не бросался такими словами) – этим самодовольным видом Йоста, будто это он чего-тодобился, ну и слегка – тем, что не выиграли в Best Band, глупо было, конечно, надеяться, но ведь в глубине души всегда остается такой подленький голосок «ну а вдруг. А вдруг вы. Вдруг получится» - и когда все-таки - нет, то вроде бы и не ожидал ничего подобного, поэтому не расстроен, но на самом дне скребется коготочком «эх, обидно».

И все-таки радостно. Мы молодцы. Я просто осознаю это чуть позже, может быть, когда действительно распечатаю этот чертов список.

Когда я вышел благодарить публику, я очень волновался, срывало голос, слова английской речи, сочиненные Дэвидом еще позавчера, лихорадочно жгли небо – я не очень-то понимал смысл того, что говорю. Том рядом был в еще большем шоке, но старательно скрывал, как всегда – рукава, кепки, дреды, энергичная жестикуляция.

Смешно, я так боялся сам, и все-таки чувствовал себя, как обычно, эдакой матерью-гусыней, вокруг которой собирается ее семейство. Как во время фотосессий: я встаю стержнем, фонарным столбом, скелетом, каркасом – а они окружают меня, выискивают на мне как бы точки опоры, и когда все уже устроятся – тогда можно, вспышки.

Так никогда не было в детстве.

..

- Я ухожу, - заявил Том, раскачиваясь на пятках и запрокинув голову. Мне кажется, что он сейчас упадет, и я подавляю желание поддержать его за спину. Это было бы слишком по-девчоночьи, сопливо, а Том отучает меня от таких вещей. Последнее время.

Я не спрашиваю, куда, потому что знаю – он огрызнется, и притом ждет ведь вопроса, именно чтоб огрызнуться. Проще промолчать.

- Приду завтра, - говорит он, искоса глядя. Прикусываю нижнюю губу, молчу.

Молчу, молчу, молчу.

- Маме скажи, что... – он задумывается. Чешет за ухом, - ну, что-нибудь. Придумай.

- Ее как зовут? – совсем по-детски вырывается у меня, и я спешно прикусываю губу обратно, так больно, что на глаза наворачиваются слезы. Только от этого, конечно.

Том смотрит на меня. Ненавижу, когда он так смотрит. Пусть лучше одноклассники смотрят издевательски, или учителя, да кто угодно, но только не он. Своим взглядом он как будто выжигает во мне мои слабости, выкорчевывает их, что ли, заставляет думать над каждым невысказанном словом и сожалеть о каждом невпопад произнесенном. Наверное, в этом есть что-то типа заботы, вот только...

- Это не девчонка, - роняет он наконец, - это, типа, друзья.

Друзья.

К девчонкам он так: посмеяться-поулыбаться вместе, щурить глаза, таинственно молчать, отвечать на звонки через два раза на третий, агент ноль-ноль-семь, блин, ну и – привязать к себе накрепко, потом решить, что наскучила, бросить, а за спиной – так вообще все что угодно, с самого начала, все детали, щедро присыпанные ядовитым сарказмом. «Толстые ляжки». «Смешно хрюкает, когда смеется». «Изо рта воняет». «Душится мамиными духами».

К друзьям он по-другому - их у нас раньше вообще не было, а теперь у него вот появились. Так он пытается выехать на собственной ироничности и замкнутости, понты понтами, но у него все получается. Он теперь в компании «крутых». С друзьями он якобы раскрыт и якобы чувствует себя вольготно, ржет, шутит, они пьют пиво, я знаю – иногда и курят, они «свои в доску», они делятся друг с другом «всем» – тщательно отмеряя количество лжи. После друзей он идет к девчонкам, от девчонок он идет к друзьям, и с теми и с теми он умеет, справляется, все чудесно.

Вот только...

Не понимаю, к какой из этих категорий отношусь я. Кажется, ни к какой, потому что со мной он вообще не проводит времени последние месяцы.

Господи, нам всего лишь тринадцать. Самый трудный возраст, ьак говорят взрослые. Ему тоже тяжело дается, я знаю, но, Том...

Кажется, теперь я живу только ради тех моментов, когда он втыкает старую желтую вилку в рассохшуюся розетку, берет первый аккорд, слышит, как я начинаю петь – вскидывает глаза – забывшись, что ли? – и я вижу, насколько теплый этот взгляд, почти осязаемо, как щекой о мамин плед под солнцем, льющимся из окна.

Он придет завтра после школы, кинет портфель под стол, залезет с ногами на кровать и буркнет «Ну чего там у вас?». Я присяду на краешек и скажу, что все нормально. А он глянет искоса на мою слишком красную майку и слишком худые руки и отвернется.

Даром, что у него такие же.

..

А с Йостом была дурацкая фигня. Я тогда еще не умел так – «стержнем, каркасом». Было очень непрочно на земле, моими ногами – не удержаться. И Том тогда особенно остро пытался сбежать. Не физически, конечно – нет, куда бы. Но его «не лезь» и «что за ерунда» и «о господи, не говори мне, что ты это собираешься надеть» были особенно жесткими и колючими тогда. А Дэвид умел так солнечно улыбаться, и от него так здорово пахло, и он умел заставлять нас верить в себя.

И я к нему потянулся так естественно, незаметно даже для себя, потому что тогда мне катастрофически необходим был хоть_кто_нибудь – а ведь Том, глядя на мои робкие попытки что-нибудь как-нибудь с Дэвидом, становился только невыносимее день ото дня. На самом-то деле мы с ним ни черта не понимали, что происходит, и с головой уходили в эту трясину все глубже.

Я до сих пор благославляю тот момент, когда я вдруг поднял глаза на Дэвида – мы сидели в каком-то баре, не знаю уж, как он протащил туда пятнадцатилетнего пацана – и мне вообще-то казалось, что все почти уже совсем хорошо – ну вот, я поднял глаза, и увидел этот расчетливый взгляд, скользящей по моей ноге, как лезвие.

Дело не в ноге – я не был идиотом, и знал, что поцелуями такие дела не ограничиваются, я просто увидел вдруг себя его глазами. Нервного, глупого, несколько истеричного ребенка. Восходящую звезду. Красивого мальчика. Чужого человека. Которого он хочет трахнуть, так, интереса ради.

Меня не должен был «трахнуть» кто-то, кто видит меня настолько чужим и блеклым, безвольным, ненужным, слабым...

Клубничный приторный коктейль попал мне не в то горло, он хлопал меня по спине, а мне казалось, что каждым таким хлопком он вбивает в меня снег, острые, злые снежинки, которые мешаются с гадкой приторностью коктейля внутри, и хочется одного – проснуться. Проснуться. На том пледе. Пожалуйста.

---

Билл. Автографы раздает, уходит вперед: тонкий, спина, нелепо торчащие пряди - я их не люблю, но ничего не поделаешь. Нам шестнадцать лет. Мы окружены, как на войне – только нас тут очень любят, почти до смерти. До своей или нашей – без разницы.

Вдруг чей-то крик - "Билл, оглянись! У меня есть для тебя что-то!" Он оборачивается: крик вдруг почему-то ему показалось необычным, заслуживающим поворота головы. Он смотрит на фанатку, и она протягивает ему какую-то фигню, что-то очень стандартное, рисунок или, не знаю, майку сняла – я не вижу, за толпой не разглядеть.. И лицо у Била меняет выражение одномоментно, на такое... брезгливое слегка, и разочарованное, и надменное, что ли - мол "зачем орать, ты такая же, как все". Я смотрю внимательно и вдруг понимаю, что меня трясет. Насколько же Билл чужой для этих всех вокруг, насколько же они все считают его богом, и понимают, что до него нельзя дотянуться - никак, никак - а он, высокомерно эдак, это сознает. Отлично сознает, черт дери... И мне с одной стороны очень плохо становится, а с другой - смешно, потому что это тот же самый Би, которого мама шлепала за испорченные цветные картинки - но все-таки больше плохо, и пару секунд я не верю, что я сам-то могу подойти и до него дотронуться, и я трачу усилие, чтобы напомнить себе - это ж брат. Брат. Билл.

А потом мы уходим, и я стараюсь не думать о том, что она, что эта фанатка, она была с дредами, она косплеила меня, что это был почти я, но это, конечно, был не я, конечно нет.

..

Он пришел очередной раз, пьяный вдрызг.

Закинул ноги на диван – некоторые привычки неискоренимы.

- Ты трахаешься с девчонками? – спросил он.

Он, наверное, ждал, что я буду мямлить и оправдываться.

- Нет.

- Я сегодня спал с двумя, - сказал он, сверля меня взглядом.

- Мне сплясать от восторга? – осведомился я холодно.

- Ах, ах, - сказал он, придвигаясь ближе, - Билл, ну не дурак ли ты? Твой рейтинг в последнем издании «Звездной жизни» переплюнул даже Бреда Питта. Тебе достаточно, ну не знаю, икнуть, чтоб к тебе набежала толпа телок.

- Ты пьян, Том.

- Да, - сказал он, - да, Билл, черт возьми, да! – он потянулся, закидывая руки за голову, - И это прекрасно. Почему ты не пьешь, а? Ты не трахаешься, не пьешь, сидишь по углам и толку от тебя на вечеринках не добьешься – скучища! Нахрена тогда успех, слава?

У меня внутри все ноет. Он говорит, как совершенно чужой человек. Где времена, когда мы понимали друг друга без слов? Где времена, когда мы не обращались друг к другу по именам, потому что это было глупо и ненужно? Где времена, когда... Когда ты был мне братом, а, Том? Сейчас ты говоришь, как фамиьярный полузнакомый неприятный тип в каком-нибудь клубе. Как это вышло?

Что случилось? Что и кто сделал не так?

- А может, сохраняешь себя для одной-единственной, а, Билл? – Том криво улыбается, - и в интервью все – трогательная правда? Что ты ждешь одну, ах, принцессу из сказки, и...

- Заткнись.

Он смотрит на меня, и на секунду мне кажется, что я вижу отблеск боли в его глазах.

- Да, я не хочу трахаться со всеми подряд. Не хочу, все, точка. И нет, я не импотент и не педик. Меня просто не прельщает мысль просыпаться рядом с потным плечом кого-то ненужного, видишь ли.

Он молчит. Мы очень давно не говорили с ним откровенно, может быть, много месяцев.

- Я спал с девчонками, даже не с одной. Давно. Год назад, даже немного больше. И потом я понял: так нельзя. И – знаешь что? Я этим горжусь. Ты не заденешь меня. Тебе, с твоими идиотскими насмешками, меня никогда не понять.

..

Спасибо тебе, небо, или бог, ну, кто бы ты ни был. Ты дал нам именно то, без чего мы не могли обойтись – точнее, могли бы, но как бы это было кошмарно... Не будь этого, я так и сидел бы над Билли, поучая его, что целовать своего брата на ночь – идиотизм и девчачье. А он бы смотрел на меня, испуганно – и послушно, понимаешь, это самое страшное, п-о-с-л-у-ш-н-о, он бы соглашался со мной, он бы верил, что я прав.

Но ты дал нам то, что было нужно, ты дал нам... время. Да, может быть, мы самые тормознутые придурки в мире. И - да, мы были очень злыми. У нас очень много черного внутри, исповедью не отмажешься. Мы почти никого не любим, мы почти ни с кем не делимся – не стараемся быть добрыми со всем светом, знаешь ли, да мы, наверное, попросту хреновы эгоисты. Друг друга мы чуть не довели до смерти, господи. Еще бы чуть-чуть – и мы бы сорвались – я не знаю, что произошло бы. Мне перманентно становилось жутко от своих же слов. Он был на грани недетского нервного срыва...

Самые тормознутые. Да, пожалуй. Нам понадобилось шестнадцать чертовых лет...

...пока мы не поняли, в чем, собственно, штука.

Солнечные квадраты на мамином пледе – такое тепло теперь всегда с нами, и в любой момент, под любыми прицелами любых аппаратов - достаточно сжать чуть-чуть пальцы – вспомнить ощущение. Того, что ты. И я. Что мы.

Холодным носом в теплую сонную щеку.

- Подвинься немножко, чучелко...

fin