Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

-Ты постоянно в разъездах, в твоей жизни происходит много событий, тебе не кажется, что ты совсем с этим не справишься?

- Да иногда мне бывает очень плохо, когда на меня так сразу все обрушивается, мне приходиться самому спасать себя. Обычно в таких случаях я ложусь в своем номере в отеле на пол, смотрю в потолок и дышу глубоко-глубоко. Когда у меня такое состояние, то мне хочется чтобы кто-нибудь из близких со мной был рядом.
(с) Интервью с Т.Х.

***

- Заткнись!

И я вижу, как, словно в замедленном темпе, захлопывается его рот и сужаются глаза.
И как же хорошо, потому что, наконец, тихо.
Но все же... Я переборщил?

***

Набрав номер, я слушаю гудки. В тесной машине Том прижимается слишком близко и клюет носом в мои волосы, Георг, в свою очередь, почти дремлет у него на плече.
Когда на том конце отвечают, и раздается приглушенный голос Андреаса, я взрываюсь в эмоциях.

- Привет! - кричу я ему в трубку, и Том с Георгом синхронно вздрагивают.

- Добрый вечер, - продолжаю я. – Привет, мы едем с концерта, он был клевый, только девчонки два раза попали на сцену своими лифчиками, и одни трусы повисли у меня прямо на микрофоне! Представляешь?.. Я думал, меня вырвет прямо там.. А потом я раздавал на выходе автографы и все думал, что вот каждая из них ходит в таких дурацких трусах... Но как ты?

Андреас бубнит что-то неслышное в ответ и, когда я переспрашиваю, говорит, что уже давно спит.

- Я правда рад тебя слышать, - объясняет он, тон извиняющийся, - но я только что видел на лужайке маленьких розовых козликов, и я хочу к ним обратно.

- Ага.. – мой палец начинает нерешительно поглаживать кнопку отбоя. – Ну, передавай им привет. И самого розового целуй в нос!.. А у козлов какой нос, интересно?.. – оглядываю салон. Густав спит на переднем сидении, Том коротко дергает бровями, а Георг откровенно фыркает. – Окей, не знают. Ну найду в инете...

- Билл… - Андреас в трубке зевает. И я нажимаю отбой.

Несколько секунд в машине продолжается молчание, в течение которого мы с братом красноречиво смотрим друг на друга, передавая взглядом информацию: «Ну как Андреас?» - «Андреас занят, ничего не сказал. Он спит, ты же слышал» - «Значит, в порядке, был бы не в порядке, точно бы тебе сказал». За окном мокрый снег. Мы как-то вчетвером начинаем дремать, прижавшись друг к другу. Том похрапывает.

Заки вытаскивает нас из машины сонных, широкой ладонью по обыкновению оберегая наши макушки от столкновения с верхним краем двери, и задает направление к отелю. Я тону в криках, которые звучат, как во сне, улыбаюсь, расписываюсь и даю себя фотографировать и обнимать за талию. Меня по очереди прижимают к себе, как драгоценного плюшевого мишку. Том, Георг и заспанный Густав, такой смешной, повторяют за мной по сценарию. Затем, наконец, двери за спиной смыкаются, я несколько минут улыбаюсь по инерции, а внутри лифта хихикаю сам над собой, лицевые мышцы будто парализовало. Шепчу это Тому, и он выдает, что лучше средство ввести их в тонус – целоваться.

****

- Я всегда умел жонглировать круглыми фруктами, - рассказывал я мальчишкам, когда мы отдыхали между интервью на мягких оранжевых диванах, – да, я закрывался у себя (кстати, там стены были же такого яркого цвета, как эти, очень повышает настроение. Правда, Том?) – не дожидаясь ответа, я продолжал, - так вот, я брал апельсинки... или там, яблоки, которые я не могу есть, и ими жонглировал, как настоящий фокусник…

- Ты расскажи это на интервью, - вставил Густав.

- Надо встать прямо, чтобы спина была прямая, и глядеть только перед собой, нельзя глядеть на то, чем жонглируешь, иначе это все разлетится по сторонам, и будешь все это собирать, ползать под кроватью, под стульями…

- У меня голова болит, - сказал Георг и сжал виски руками. Губы его были тоже плотно сжаты, но сказал то, что вертелось у меня на языке.

- На интервью лучше я стану рассказывать, какие девочки мне нравятся.

- Да, с усами, - прыснул Том.

- Нет, - я поднялся и принялся ходить перед ними, - нет, не такие. Я наконец признаюсь, что мне не нравятся девчонки с большими сиськами! Я расскажу про Инолу (помнишь, Том?) – и я признаюсь, что был влюблен в неё, скажу, что Durch den Monsun я написал для неё.

- Кто такая Инола? - Том стал смеяться, и это воодушевило меня ещё больше.

- Да! Да-да, дорогие Том, Густав и Георг! Я встретил девушку однажды, в понедельник, я шел, шел, поднимаю глаза – а там она, и это оказалась моя фанатка, и ей повезло. Она приятной наружности… – я небрежно описал в воздухе что-то похожее на восьмерку. – Она – да! Была нашей фанаткой в школе и никак не могла решить, кто мужчина её мечты – я или Георг, и вот я шел…

- Заткнись! – выплюнул последний, он сказал это так ядовито, одновременно отнимая руки от головы, чтобы сильнее бросить. Замечая, как слегка дрожат от обиды губы, я продолжил. – Поднимаю глаза, и не сразу вижу её. Вижу небо, голубое, вижу деревья, их макушки колышет монзун, а потом опускаю голову, и прямо у моих ног…

- Заткнись, заткнись, придурок, - прозвучало во второй раз. Визгливо и будто бы наотмашь.

На несколько секунд повисла тишина, которой я, впрочем, почти не осознал. Видел только, как недоуменно повернулся к Георгу Густав, как исказилось слегка его лицо...

Я поймал себя, когда уже быстро шел по длинному незнакомому коридору, по инерции улыбаясь людям, с которыми сталкивался. Я чувствовал себя словно бегун на длинную дистанцию, который бежит, только не зная, куда. Всё было отлично, как всегда, но на секунду мне показалось, что стены перекосило.

Билл Каулитц никогда не был плаксой, какие сложности бы ни случались. Я пою на концертах так, что потом болит горло, танцую, время от времени вывихивая колено, побывал во многих давках, меня миллионы раз фотографировали, спрашивали одно и то же, но я никогда не плакал, потому что никто не простит тебе слабостей. А теперь ворвался в туалет, и от переизбытка обиды, горечи включил воду в кране и принялся разбрызгивать её, быстро пронося под струей ладонь. На стены, на пол. На зеркале примостились дружные капли и потеки рядом с ними. Я почувствовал резкое желание улечься на пол, и, когда дверь открылась и вошел Том, которого я ждал, я сказал ему первое, что пришло в голову:

- Никуда не пойду.

- Что за фигня? Что происходит? Билл?.. – он уставился на меня огромными глазами, и я неожиданно разревелся.

***

У нас получается остаться вдвоем только вечером. Дорога, отель, фанатки, я почти не улыбаюсь - Билл прекрасно делает это за двоих. За четверых. Его улыбка такая искренняя, да я и верю, но только почему-то вялый холодок в груди. Я вдруг вспоминаю, что точно так же было в школе, тем солнечным днем, когда на спортивной площадке к нам с братом подошла кучка парней, мы называли их «враги». Мы поспорили, Билл всегда неукротимо поднимал подбородок вверх, а мне хотелось замять, ведь что он и я сможем сделать с пятью крепкими парнями, если придется драться?... И у меня получилось.
Мы бегали потом несколько кругов, и как обычно безуспешно пытались подтянуться на турнике. Билл шутил и смеялся. В голос смеялся, та компания все на него оборачивалась, крутила головами. Только в раздевалке, загородившись дверцей шкафчика, он показал свою опухшую ягодицу с красной точкой по центру. И, холодея, я вспомнил циркуль, которым размахивал один из них, как тот холодно сверкал, будто хирургический инструмент, в солнечных лучах. «Тебе больно, Билл?»

- Билл?

В пустой комнате нас будто отключает, и мы двигаемся по инерции, молча, как тени, перекладывая все, что попадется под руку, со столика на кровать, с кровати на подоконник. Даже Билл молчит, поджав губы.

Я стараюсь читать мысли. Я заглядываю ему в глаза. Наконец я спрашиваю его, издаю вопросительный звук. О чем ты думаешь, Билли?

Тебе… больно?

***

...Том сидит, в отличие от Густава, совершенно отрешенно пялясь в пространство – я бы мог поклясться, что у него в ушах плеер, если бы не видел отчетливо, что наушники лежат на столе. Он вообще не обращает внимания на этот бесконечный треп Билла – хотел бы я быть таким же индифферентным.

***

...Обычное усталое состояние после вчерашней афтерпарти. Все как всегда – Билл что-то говорит, кажется, даже трещит безостановочно – но я не представляю, о чем, я не слушаю – ведь знаю, что неважно. Как определяю? Да хоть по кончику носа. Его или своего. На выбор. Как станет важно, так включусь. Так оно всю жизнь было, так оно есть сейчас и так и будет.

Георг бесится, когда брат болтает слишком много – а он болтает слишком много всегда. Именно поэтому злость Георга частенько выливается через край, обдавая нас всех хорошенько, но больше всего, конечно, самого виновника. Но в этот раз голос его не просто злобен, он металлически холоден, и даже Густав заметно морщится от слов друга – что уж говорить о Билле, которого чуть к земле не пригибает от той ненависти, что явственно сквозит в интонациях Йорки.

***

Видя, что Билл не может совладать с голосом, я решаюсь ему помочь.

- Может быть, кто-то... – Блин, я понятия не имею, как говорить о таких вещах. Я всего лишь пытаюсь банально узнать о его личной жизни, в которой я последнее время совсем ни хрена не понимаю, в смысле – не из-за нее ли он такой дерганый и затюканный – снаружи глянец, но я-то вижу - любого другого можно было бы просто хлопнуть по плечу и, знаете, сочувственно так, «Чувак, тебе кто-то не дал, да?». Но это ведь Билл.

Брат судорожно мотает головой – он понял. Он вдруг опускается прямо на пол, так легко, будто делал это много раз, и не реагируя на мою застывшую позу – прямо как «морская фигура замри!», тихо покашливает и, уставившись в потолок, говорит.

- Знаешь... мне постоянно снится какая-то хрень, - его голос нет-нет да срывает и уносит – и из солидарности, видимо, у меня тоже начинает щипать в носу, - хочется все время, чтобы снилось детство, или мама, или что-нибудь просто абстрактное... А я засыпаю – и вижу кошмары. Сегодня вот тоже... Лес рук, слезы, размазанная тушь, плакаты, беснующиеся девчонки, а потом – как по ним едет каток и сминает их. Понимаешь? Как мясо. И тут ко мне подбегает Дэвид и орет на меня – «Видишь? Видишь, что ты наделал? Ты не искренне тогда объявил, что ты не гей, у тебя бездарно это получилось, чему я только тебя учил! И теперь они все сдохнут – все из-за тебя, из-за тебя... – у Билла перехватывает горло, он судорожно сжимает ладони и отворачивается, чтобы я не видел его лица.

- Ты не думай, - шепчет он почти бессвязно, - дело вовсе не в... Это-то все вообще... Где-то далеко: страшно. Не поймут ведь, никто. Не поверит попросту. Ты же знаешь, что все думают, они не смирятся с тем, что ни одна догадка не верна – а мне хочется, просто... Ну, как раньше, может быть, только не во всем, конечно, - чтобы музыка, и чтобы мы все вместе, и чтобы ты, и Европа – чтобы это все осталось, но только без этих... Без...

...И тут я понимаю с пугающей отчетливостью – разом и все. Картина, словно беспощадно начерканная резкими черными штрихами, как живая - у меня перед глазами. Картина мира, его мира, в котором все завязано на похоти и возможности ее вызывать – жизни, где постоянно требуется определенная доза сексуальности в каждый момент времени на каждого отдельного индивида, перед тобой предстающего – каждому по потребностям, от каждого по способностям – мы взяли очень высокую планку, Билл, очень высокую планку. И их глаза всегда говорят только «хочу», и иногда еще «возьму», а тебе ведь просто страшно, страшно, страшно, потому что вокруг больше нет детства, нет искренних объятий, нет ничего не подразумевающих под собой шуток, абсолютно и иссушающе н-е-т, и, кроме того, вокруг действительно совсем никого, кто бы был способен хоть на секунду поверить, что тебя действительно тошнит как от волосатого спонсора, так и от грудастой красавицы-фанатки – и плевать ты хотел на слухи и сплетни, только не можешь ты плевать, приходится улыбаться и изображать, улыбаться и изображать...

Я помню его затравленные взгляды, которые он бросал на меня исподтишка, когда в шуме бесконечно-пестрых вечеринок к нему направлялось очередное нечто, с большим кошельком и большими намерениями – чтобы «обсудить некоторые детали». Я помню его немое равнодушие, когда взгляды всех остальных присутствующих были прикованы к обнаженным телам, извивающимся в бешеном ритме идиотской клубной музыки. Я помню, как непроизвольно вжимался он в спинку неудобного дивана, когда речь – пусть в шутку - заходила о том, что он, как лицо группы, мог бы и пойти ради нас всех на некоторые...

Фанатки. Спонсоры. Продюсеры. Владельцы звукозаписывающих студий – немецкие, европейские, американские. Знаменитости. Любители скандалов. Любители мальчиков. Любительницы мальчиков. По старой памяти друзья. Случайные знакомые. Абсолютно незнакомые. Как же много, как же вас много...

Er ist nicht schwul, госпожа Вселенная, er ist nicht hetero auch, он вообще никого не хочет, он хочет роздыху от вязкой и надушенной атмосферы вечной похоти, глоток свежего воздуха, пожалуйста – и все...

Но он слишком красив, слишком известен, слишком желанен, чтобы это получить. И будь он один, ему пришлось бы либо тонуть, либо отращивать себе жабры – чтобы выжить в этой мерзости, а значит – терять индивидуальность, мелкие черточки к дьяволу, глянцевое лицо, восемнадцатое интервью, я люблю Анджелину Джоли, нет, не так, не так - я хочу ее трахнуть, именно, (почему дрожат губы? Ведь я сам не такой, нет? Еще ведь не совсем...), а тут у меня новый лимузин, но он ни к черту не нужен, и пяток запланированных оргий, а на самом деле я давно устал, мне все осточертело и – пусто, совсем пусто, внутри тоже – просто ничего нет, как в хорошо вымытом холодильнике. Он стал бы таким, да. Как все они.

Но ведь у него есть я.

***

«Наверное, я слишком много говорю слов. Слишком много мыслей и слов…» (перед его глазами навязчивой картинкой вставали друг за другом прикосновения, которые он позволял себе, и те, которые предназначались для него). Том касается ногой его ноги, невзначай, Саки удерживает его за плечи, Наташа берет за подбородок, аккуратно убирая припухлости под глазами.

Ему хочется плакать, он кривит губы. Это мир слов, увы, мир звуков и смысловых значений. И он продолжает говорить, даже сам с собой, наедине с собственным бессилием.

«Билли, Билли, Билли... Ты запутался, как муха в паутине, отчаянно рвешься, дергаешься - а все-то думают, что это ты так танцуешь. Капризная дива, безответственный ребенок, зазвездившийся солист – эти все мерки плавают где-то на поверхности, далеко от правды, примерно настолько же, как плавала бы попытка описать тебя словами «Брюнет, карие глаза, не курит». И дело не в смятой пачке в заднем кармане вечно спадающих джинсов.

Ведь тебе нельзя быть взрослым! Ни в коем случае, упаси бог! Никакой щетины и огрубелой кожи ладоней, только детская нежность щек и доверчивость взгляда, только изящные пальцы и длинные ресницы, и никогда, ни при каких обстоятельствах – ни шагу за эту хрупкую грань между тремя образами - девушки, юноши и ребенка... Ты уникален, Билли, тебе так повезло, ты самый красивый андорогин на свете, поэтому будь добр, неси на голове этот поднос со ста двадцатью пятью бокалами, полными шампанского, да что там неси – пританцовывай стэп, да смотри не запачкай каплями новую кружевную рубашку. Пой песенки, который сочинил в тринадцать лет, но только искренне, выкладываясь на полную - пой. Это тоже поможет тебе настроиться на замкнутость твоего возрастного условия – ведь становится взрослее тебе нельзя! Нельзя! Дергайся, шестиногий ангел, хрупкое создание. Дергайся в своей паутине.

Дергайся сильнее...

Ведь тебе нельзя быть ребенком! Ни в коем случае, упаси бог! Тебя все хотят, детка, тебя хотят действительно все – те, кто любит твою музыку и те, кто ее ненавидит – те, кто с тобой с самого начала, и те, кто видят тебя впервые, те, кто не может ничего, и те, кто может все. Функционируй! Умей ориентироваться, учись быть среди них, тебе некуда деться. Ты – набор добротно проспонсированных единиц, составляющих одно охренительно сексуальное целое, и ты должен затылком чувствовать, кто, зачем и почему на тебя смотрит из дальнего конца полутемного зала клуба, и что с этим можно сделать, и когда, и с какой выгодой. Ты должен быть взрослым, тебе непозволительно ребячество! Тебе не вырваться из клейкой сети, дергайся!

А главное, не задавайся вопросом, а можно ли при этом не сойти с ума. Ответ ты знаешь, Билли, слишком хорошо».

***

Мы вдвоем в комнате, в которой окна зашторены и совсем темно, бедром к бедру, только я лежу на полу, а Том рядом сидит и дышит размеренно, но в какие-то моменты втягивает больше воздуха, и тогда до меня долетают и щекочут его выдохи.

Мы словно застываем в непривычной тишине и темноте, и смотрим на маленькие мигающие электронные цифры будильника, и вспоминаем (оба – я знаю) детство почему-то, как засыпали тогда, как сбегали друг к другу и болтали до полуночи, пока не заставал сон.. Том толкается вдруг, наклонившись, бодается дредами, и, как решившись, валится навзничь ко мне, как раньше на общую кровать, улыбаясь и застыв плечом к плечу, голова к голове. И я уже забываю, что было сегодня, что было вчера, хочется просто подольше так полежать и посопеть в унисон, а потом рассказать брату какую-нибудь байку, чтоб он спорил, толкался локтями, а я бы давал сдачи и шутя пинал ногами.

И тут я понимаю, что наконец-то все совсем и совсем хорошо.
Мы лежим, обнявшись, целую вечность, кажется – должна бы затечь спина, но – нет, только не в такой момент.
Неожиданно... Нет, если быть честным – вполне ожиданно, я чувствую, как его пальцы скользят по нежной коже моей поясницы, и ныряют под ремень.
Все в порядке. Просто это – его метод взаимодействия с миром, он по-другому не умеет любить, вот и все.
- Том, - говорю я тихо, - не надо.
Он отдергивает руку, слишком поспешно, чтобы я поверил в его самоконтроль.
- Потому, что мы - братья? – спрашивает он почти беззвучно.
- Нет, - я легонько качаю головой, - нет... Просто... Не сейчас. Потерпи, ладно? Сейчас не надо. Когда-нибудь...
- Когда-нибудь... – эхом откликается он и несмело улыбается, снова обнимая меня так же крепко, как и минуту назад.
- А ты говори, - шепчет он, - говори сколько хочешь. Мы будем только разговаривать. Мм?
Я улыбаюсь.
- Спасибо, - говорю я, - спасибо...
- Обязательно, - говорю я, - Будем, да, но только не сейчас, сейчас я хочу спать... Давай спать. А завтра...
- Reden, - говорю я, почти не – только слегка – улыбаясь, - nur reden.

Fin.