Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

Помнишь Сашу?

Глава 1.

- А помнишь, тот раз как ты ушел к Саймону и Тео?

Я мрачнею, хмурюсь, но коротко киваю. Конечно, я помню – это было в апреле, тогда еще люди только-только сняли с себя тяжеленные пальто и оделись в весенние куртки. А ведь было довольно холодно. Впрочем, весну всегда пытаются стимулировать...

- Ты пришел тогда из школы и сказал: «Я к друзьям». Схватил велосипед и уехал.

Столик между нами – белый и не очень чистый. Я положил на него руки, а Билл брезгует – держит кисти на весу, опираясь только острыми локтями о край.

- Билл, послушай...

- Да я не обижаюсь. Сколько лет назад было.

- Много...

- Много...

Синхронно вздыхаем. Я смотрю на него, на ненакрашенные ресницы, на бледные впалые щеки, на скорбную складку у рта.

- Ты устал? Мы слишком много работаем...

- Нет, - он размешивает сахар в кофе, аккуратно, но как-то нервно, - я не устал... Я просто хочу поговорить. Давай предадимся воспоминаниями, амиго, - он улыбается уголками губ, невесело.

- Мы еще не состарились, - я пытаюсь шутить. Мы никак не выйдем с ним на одну волну, не нащупаем тот момент, когда можно будет расслабиться и не следить за словами и выражениями лиц. Последнее время у нас все дольше времени уходит на этот «предварительный этап».

- Тебя не было целый день, - меланхолично говорит он, словно не замечая моих слов, - я сидел, ждал, включал телевизор, бесцельно бродил по дому, звал Казимир, но она куда-то спряталась и не показывалась. Должно быть, чувствовала, что не ее жду. Кошки чутки на такие...

- Билл, - голос хрипнет, - пожалуйста, давай не будем об этом. Мне было двенадцать. Я просто...

- Что? – он подается вперед и жадно вглядывается в меня, - скажи. Что – просто?

Мне хочется закрыть рот и не открывать его. Но я знаю, он от меня не отстанет.

- Мне хотелось немного свободы, может быть, - неуверенно говорю я. Слова даются тяжело, гудят в голове, оставляют отчетливое ощущение – «лишнее» и «не надо бы».

- Свободы, - он ищет взглядом сигареты, но мне нельзя курить.

- Ну или не знаю... Просто они тогда позвали меня, после истории, на перемене. Такие крутые мальчишки. Мне хотелось почувствовать себя просто... ну, как отдельному. С ними.

- Отдельному, - его голос глух, я вижу, что мучаю его своими словами, наверное, не меньше, чем себя самого.

- Билл, пожалуйста, не заставляй меня говорить, - звучит почти умоляюще. Он поднимает глаза и коротко, но внимательно, взглядывает на меня.

- Ладно, - кивает, - дело прошлое. Я... почти... понимаю тебя.

- Тебе никогда не хотелось – попробовать? – вдруг спрашиваю я порывисто, сам не зная зачем, - как это, по одиночке?

- Нет, – жестко отвечает он, и его губы смыкаются в одну тонкую линию. Я чувствую резь в глазах, как от слишком яркого света. Холод, идущий от поверхности стола, пробирается сквозь ткань рукавов.

- Выпей еще шоколада, - говорю я беспомощно и пододвигаю к нему кружку. Он послушно обхватывает ее ладонями – как ни странно, маникюр у него в полном порядке –поднимает и пьет. Узкое горло дергается рваными глотками.

- У тебя усы... шоколадные, - говорю я. Он смотрит на меня и вдруг улыбается, а я зеркально улыбаюсь ему в ответ, понимая, что наконец-то мы поймали ту волну.

Вокруг все словно золотеет, как когда включаешь вечером лампу.

- Смешно, что у нас не растут усы, да? – спрашивает он. Я насупливаюсь, мы сменили роли, вернувшись к привычным. Мне хорошо.

- У кого как, - бурчу, - у одного из нас мужские гормоны все-таки вырабатываются, знаешь.

- Да? – он хохочет, смешинки прыгают в воздухе, как стеклянные шарики по ступеням, искрятся, щекочут, - и что ты сбриваешь? Три волосинки каждый вторник? И то, небось, потому что Казимир у тебя на шее поспала?

Протягиваю руку, чтобы шутливо толкнуть его, но замираю в движении. А вот этого – нельзя. Табу.

Он делает вид, что не замечает. Только тонкие пальцы нервно сметают крошки на пол. Но уже через секунду овладевает собой:

- Уж перед кем, а передо мной тебе не стоит выпендриваться! – сто ватт вновь включены, Билл сияет, - ни густотой воображаемой бороды... Ни еще чем...

- Ну уж не надо! – возмущаюсь искренне, - чем-чем, а тем самым, мы с тобой, брат, природой не обделены!

- Да и не сказать, что бы как-то особо одарены, - ухмыляется он, - норма, она, знаешь, норма и есть...

На это я лишь закатываю глаза.

- Интересно, - говорит он, - а мы одинаково закатываем глаза, или все же я талантливее в этом плане?

- Легко проверить, - говорю я, - нужно зеркало...

- Нееет, - тянет он, - сам подумай: ну будет у нас зеркало. И что? Мы оба закатим глаза и ничего не увидим!

- Нужен третий, - говорю я тихо.

Билл внимательно смотрит на меня.

- Ты съел свои таблетки?

У него аккуратно подведенные глаза и чуть неровно наложенные румяна. Почему-то это отзывается диссонансом внутри – вроде бы что-то не то...

- Ты съел свои таблетки, Том?

Он нервно дергает тонким плечом и раздраженно смотрит куда-то мимо меня.

- Том?

- Да, - отзываюсь я, наконец, нехотя.

- Том, я привел с собой кое-кого. Это Брайан, Брайан Миллер. Он студент. Ты можешь поговорить с ним?

От доктора пахнет кофе и циклодолом.

Я вежливо улыбаюсь. Я отвечаю на неумело составленные вопросы. Я киваю или мотаю головой, в зависимости от ответа. Я безупречен. Но ведь я устал, так что уже через пять минут я прошу позволения немного поспать.

- Конечно, Том. И... постарайся не погружаться в себя... глубже, чем следует. Ну, ты знаешь. Нужно держаться этой реальности, иначе никакие лекарства не помогут.

Я знаю.

За уже закрывшейся дверью я слышу звонко разносящийся по коридору вопрос «А с кем он разговаривает все время, доктор?».

И затыкаю уши, чтобы не слышать ответа. И все равно слышу, а может быть, додумываю: «погибший прошлой весной...». И – «комплекс вины».

Беда в том, что у меня свои представления о том, что мне нужно.

Беда в том, что я не хочу держаться этой реальности, герр доктор. Даже не смотря на то, что наши с ним разговоры никогда не минуют одних и тех же тем – будто ножом по внутренностям.

И я вновь за столиком с тобой.

- А помнишь, тот раз, как ты ушел от меня? И я остался один в мадридском отеле? В тот, последний раз?

***

Звенящая тишина, я грызу ногти. По-моему, он даже перестал дышать, так тихо. Только ноутбук жужжит.

- Ебать, - разрезает тишину, - ебать, ебать, ебать!!!

- Том, - подаю я голос, - ты...

- Какого черта, - он вскакивает на ноги, едва не опрокидывая кресло, - ты съехал с катушек? Окончательно, да?!

Я непонимающе смотрю на него.

- Послушай, - начинаю.

- Нет, это ТЫ послушай! – господи, да он перебудит весь отель, - мать твою, Билл! Ты совсем перестал соображать?!

- Это просто... текст, - развожу я руками, - я ведь пишу стихи для песен. Я подумал, можно попробовать и побольше что-то...

Кажется, это только больше его разозлило. Он со стоном обрушивается на кровать и хватается за виски.

- Даже башка заболела, мать-мать-мать... – говорит он, - у меня брат-дебил... О господи, - он наклоняется вперед и обхватывает себя руками, - я не понимаю, то ли мне сблевануть хочется, то ли врезать тебе так, чтобы шея твоя сраная вывихнулась, то ли зареветь, как малолетке...

Тут мне и впрямь становится страшно.

- Том, - говорю, - ну опомнись, ну ты что... Тебе воды, может, дать?

- Ты мне вот что скажи, ублюдок, - говорит он, раскачиваясь взад и вперед, - ты почему это себя грохнул в твоем этом... те-ексте? – издевательски тянет.

Я уставляюсь на него.

- В смысле?

- Почему это ты помер, а я живой, как огурчик, а?! – истерические нотки заставляют шевелиться волосы на моей голове, так что я даже не комментирую «огурчика». Ну не говорит Том так, это не мой брат как будто. Что за черт, в самом деле?

Что его так задело? То, что в моем рассказе умер я, а не он? Не знаю... Ну, то есть...

- Я бы не смог написать рассказ, в котором бы ты умирал, - говорю, - просто... ну, это как-то чересчур. Даже для рассказа.

- Ну-ка, иди сюда, - говорит он металлическим голосом. Я подхожу, хотя его командный тон мне не нравится. Он мгновенно разворачивает меня и сажает себе на колени, я даже возмутиться не успеваю – он притискивает меня к себе так сильно, что от боли выступают слезы на глазах. Не только у меня.

- Значит, я – это слишком, - шипит он мне в ухо, я ежусь, - а ты – это не слишком? Да ты, видно, окончательно сдурел, если считаешь, что это не одно и то же, - у него почти вкрадчивый голос, но мне вдруг становится дико не по себе.

Секунда – и я уже реву. Пока еще толком не понимая, от чего, но реакция однозначна. Ему плохо – значит, плохо и мне. А ему – очень плохо, так, что крыша едет от осознания непоправимости какой-то – и сразу воспоминания идут вспышками – мама, произнесенное вслух очень-нехорошее-слово, побледневшие скулы, страшно – даже не ругается, а просто молчит, и не просто страшно, так хочется отмотать назад, я ведь невсерьез, мама, пожалуйста, лучше ударь... Но мама никогда не поднимала на нас руку. Молчание бьет сильнее, она знала слишком хорошо.

Мы сидим так несколько минут. Том вжимает меня в себя, очень крепко – я чувствую, что он еще не отошел от прочитанного. Его все время передергивает. Он не плачет, конечно, но и не отпускает меня. А до меня потихоньку доходит, что он чувствует, и с каждой секундой мне все более нестерпимо стыдно. И не только за написанное.

Он так распереживался – из-за такого придурка. Эгоиста. Щеки заливает горячим, красным даже на ощупь... Том сидит тут и трясется из-за самовлюбленного идиота, который написал такое, и, как ни в чем ни бывало, подсунул братику почитать, ожидая тонны комплиментов и заверения в своей гениальности.

Реву молча, тоже содрогаясь поминутно. Сидим, как два осла. Его острые коленки уже, наверное, дырки во мне провертели. Но поделом.

- Тебя так задел тот случай с ребятами? – спрашивает он вдруг тихо, - Билл, но мне даже не было с ними интересно... Я ведь вернулся, не пробыв там и часа. Ну что ты, маленький... – добавляет он, не колеблясь, ласково - так мама всегда говорила «потом», когда уже миримся, и все позади, и будто бы заново рождаешься, вылупляешься из собственной зареванной оболочки, и обязательно еще надо выпить чаю с ней на кухне, вместе. Вместе – значит, втроем.

Потом он все-таки ссаживает меня с колен – от того, насколько бережно он это делает, мне хочется завыть и врезать самому себе – подходит к компьютеру и нажимает на несколько кнопок. Мне не нужно смотреть, чтобы понять.

«Текст» отправляется в небытие.

Глава два.

День начался с интервью, то есть – с укладки, макияжа, маникюра и бесконечных зевков Тома. Пока мы ждали в гостевой комнате, чтобы студию приготовили для съемки, я нечаянно глянул на Густава, который смотрел в окно. У меня сжалось сердце – я очень хорошо знал этот взгляд. Взгляд «я хочу, но мне нельзя и не будет можно». Просто выйти, просто подышать, одному, пройтись по улице, зайти в гости к другу, купить хот-дог на перекрестке. Удостоиться не более, чем равнодушных взглядов той стаи розово-черных.

Мы любим свою жизнь и не стали бы менять что-то, случайно вернувшись в прошлое. Но...

Но.

Несмотря на то, что мы едва ли помним, каково это – быть просто мальчишками, каждого из нас время от времени гложет тоска по упущенному. По велосипедам на пыльных обочинах и мороженому в уличных кафе. По купаниям в лесной речке и снежкам зимой. По девчонкам, которые смотрят на нас без истерии в зрачках.

Мы не говорим об этом между собой. Не из-за боязни показаться сентиментальными, нет – нам давно уже нет смысла выпендриваться друг перед другом, мы слишком долго живем бок о бок – скорее, потому, что эти моменты сплина проскальзывают хоть и не так часто, но всегда очень болезненно, вот и не хочется лишний раз ворошить все это, обсуждая.

Потом, когда интервью заканчивается, мы едем в отель. Я машинально прокручиваю в голове произнесенные там слова. «Хочется, чтобы ты приходил после концерта, и было кому сделать тебе массажик», - Густав, ты не представляешь, как будут рыть копытами землю все твои фанатки после этих слов (или представляешь слишком хорошо?). «Мне всех их приходится тащить на своем горбу, я же старший» - в каком-то смысле Йорки прав. Но точно также Густав может сказать, что без него мы бы совсем слетели с катушек, потому что он самый рассудительный, или мы с Томом можем сказать, что без нас все бы перегрызли друг другу глотки, потому что мы никогда не ссоримся всерьез и умеем делиться с ними своим теплом, ведь мы – одна семья, братья. И - «у меня едва ли будет постоянная девушка». Том.

Пожалуй, эти слова могли бы стать твоим девизом, ты мог бы выпечатать их на своих трусах и щеголять перед своими поденками-однодевками. Поденка живет долго – личинкой, но только один день летает, и за этот гребаный один день ей надо успеть размножиться, встретить, так сказать, цель и радость всей своей недолгой жизни. Потом она подыхает, потому что больше ей делать на этом свете нечего. Похоже? Искренне надеюсь, что нет.

Я бы хотел уметь делать столько добра, чтобы хватало на всех этих немытых, намазанных, зареванных маленьких девочек. Но я не умею. Я могу, в итоге, вызывать только грусть – от недостижимости своей, от недоступности. У одних она прорывается бурными истериками и затяжными депрессиями. У других – постояным чувством несовершенства, и пачкой претензий к своим бойфрендам. Но подтекстом – в любом случае – тоска, закушенные губы над моими фотографиями. А я – я остаюсь в своем турбусе, с братом и друзьями, с Саки и с Йостом, за много километров, слов и долларов от вас. Остаюсь, но со своей собственной тоской, по комиксам и классной доске, по волейболу на заднем дворе и по светлым волосам. Том, и тот делает больше – раздает кусочки счастья направо и налево... Вот только не факт, что наутро этим маленьким не хуже в сотни раз. Ведь знают – никогда больше. Никогда. А я...

- Том, - говорю я почти не размыкая губ, - у меня теперь есть девушка.

Надо же было ему когда-то об этом сообщить.

**

Ужин проходит в натянутом молчании – мы сидим за отлично сервированным столом вместе с несколькими гостями – если можно так говорить о людях, которых приглашаешь в отель. Точнее, которых наш менеджмент пригласил к нам в отель. Дэвид время от времени разряжает обстановку шутками и забавными комментариями, признаться, обычно у него отлично это получается, легкость слов он сохранил поистине мальчишескую, но то полиэтиленовое глухое отчуждение, которым сейчас окутал себя Том, ему не пробить никакими замечаниями о толстозадости официантки.

Надо сказать, молчим только мы вчетвером, гости успешно справлятся с вербализацией мыслей, делясь с нами такими важными новостями, как открытие нового курортного сезона в Альпах (все равно график забит, да и на лыжах кататься умеет только Густав), качество очередной партии шардоне из Франции (вино из нас пьет только Георг, и то без особой охоты) и возраст их дочерей (ну, тут как раз все понятно, но Тома сегодня упоминание любых особей женского пола, против обычного, приводит в состояние холодного бешенства).

Позже мы заваливаемся, по обыкновению, в номер к Густаву. Делаем мы это во многом потому, что наше поведение в его комнате всегда карикатурным образом выводит его из себя, и он очень смешно бесится – хотя это, конечно, тоже часть игры.

- Густи-и-и, - пищит Георг, барабаня в дверь, - ваша мама пришла, пива принесла!

- Зуб даю, там вместо одной козы три козла торчат, - недовольно отвечает Густав, отпирая дверь, - опа, в точку!

Мы гуськом заходим в номер, я сажусь на пол, Том немедленно закидывается на диван, Георгу ничего не остается, кроме как заняться пивом.

-Так, это – тебе, это – тебе, а это... – Густав мотает головой, - да ладно, ты что ж, со старыми друзьями выпить отказываешь? Ты нас не уважаешь, да? – у Георга преимущество в восемь сантиметров, он нависает над барабанщиком, как коршун, - давай! В отеле, конечно, дерьмовое пиво, но я взял самого дорогого, думаю, сойдет. Ну!

- Не хочу. Сколько можно пить?

- Это всего лишь пиво. Давай.

- Не буду.

- Давай.

- Нет!

- Густи!

- Да задрали уже! – орет вдруг Том, кидая в них подушкой. Георг принимает это за подыгрывание и улыбается, но Густав внимательно глядит на моего брата.

- Том, ты что? – спрашивает он тихо.

- Ничего, - отрезает тот, - ваш детский сад задолбал. - Георг обижается и с размаху садится в кресло, открывая свою банку. Но Густава не так просто задеть.

- Что-то случилось? – спрашивает он и присаживается на подлокотник дивана рядом с Томом.

Мы очень давно друг с другом, мы не привыкли что-то скрывать. Густав прекрасно видит, что с Томом что-то не порядке, и ждет, что наш болтливый донжуан поделится причиной плохого настроения – как делает всегда. Но сейчас... я вижу, как слегка кривится лицо у Тома, будто он вот-вот откроет рот и что-то скажет, горькое, злое, но он молчит и только махает рукой безнадежно. «Отстаньте».

Он бы мог сказать «А вы знаете новость века? У моей сестренки завелась дама сердца!». Или «Я правда такой лох, что о личной жизни своего брата узнаю последним?». Или «Какого черта, Билл?» - я бы понял, не надо было бы уточнять.

Я вижу, как ему тяжело. Кому как не нам с тобой, Том, знать, каково переживать насильственное подселение в твою семью кого-то чужого. Пусть девушка – не жена и не новый родственник, но это все равно – значительный шаг, почти молот, который легко рушит казавшиеся прочными конструкции многолетней жизни только друг для друга.

Прости, прости...

Мы включаем какой-то фильм, я вижу, что он даже не глядит на экран. Он смотрит мимо, иногда его губы шевелятся. Он не позволит себе вопросов вроде «да как же так?!», потому что они нелепы, и он знает это. Все ведь идет своим чередом. Нам восемнадцать лет. Так, Том?

Потом фильм заканчивается и мы отправляемся к себе. У нас с Томом общий номер, две одинаковые высокие кровати, две тумбочки, две зеленые лампы, две картины над изголовьями – как всегда в отелях. Картины похожи цветами, размером, сюжетом, их рисовал один и тот же художник, они вместе вышли из-под его кисти и с самого начала висят вместе на одной стене. Но иногда случается так, что картины в номерах перевешивают, заменяют, убирают. Так бывает. Не век же им тут висеть. Так, Том, ведь так?

И вдруг у меня появляется ощущение, что я будто наказываю его за что-то. Эта мысль так мне не нравится, что я ухожу в ванную и захлопываю дверь. Когда я возвращаюсь, ожидая тонны неловких и мрачных вопросов, Том уже спит.

***

- Черт! Черт! Шайсе... – любимый значок исчез из поля зрения под чьими-то тяжелыми ботинками. На значке был Билл, и в любое другое время она бы села на пол и зарыдала бы, наверное, или пнула бы что-нибудь – кого-нибудь? - изо всех сил, но сейчас было не до этого. Вокруг творилось нечто невообразимое, в воздухе почти осязаемо стоял визг, мощностью во много больше децибел, чем уши нормального человека могли бы выдержать. Но нормальных тут не было.

Ей недавно исполнилось шестнадцать, она целое утро сегодня красилась, а остаток дня -одевалась, она действительно, в самом деле, наконец-то – пришлось сбросить не меньше пятнадцати килограмм, мама чуть не убила – теперь похожа на Каулитца-младшего. И еще она неимоверным усилием пробилась почти к самому заграждению вокруг гостиницы, где остановились Токио Отель на ночь, перед тем, как улететь из ее страны навсегда – ну, или до следующего концерта, а это так не скоро, что, считай, действительно навсегда.

Ходили слухи, что иногда кто-нибудь из группы посылает Саки к таким заграждениям, за тем что бы... Но нет, нет, только не думать об этом, потому что тогда сердце точно выпрыгнет из груди, а ей надо быть очень собранной и четко соображать.

Я сегодня хорошо выгляжу, вправду хорошо. И если мне вдруг, почему-нибудь, раз в жизни, повезет...

В дверном проеме появился Саки и визг стал интенсивнее раза в три, хотя секунду назад это казалось невозможным. Она не визжала, она просто потеряла дар речи, задохнулась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Взгляд Саки скользил по толпе... Он действительно был выбирающим. Взгляд остановился на девушке, стоящей слева от нее.

Ну же, еще немного. И... да, теперь он смотрит на нее. Пробегает взглядом по щедро подведенным глазам, по черным вперемешку со светлыми прядям, по тонкой, даже слишком тонкой высокой фигуре в черной футболке и в джинсах, висящих на бедрах. Она же старалась. Она похожа на Билла на самом деле. Она заслуживает того, чтобы выбрали ее.

Саки не глуп, он не так много знает, кому в голову придет с ним делиться? - но ловит напряжение в воздухе, особого сорта, когда дети завтракают за столом или, шутливо переругиваясь, торчат вокруг раздевалки в модном магазине – он ловит его натренированным чутьем профессионала – охранники могут быть неплохими психологами... да ты не поймешь, детка. Может быть, потом, когда-нибудь, осознаешь, что приди ты в костюме Микки Мауса, у тебя и то было бы больше шансов.

- Diese eine, - негромко сказал Саки. Он показал на невысокую блондинку, стоящую рядом с ней. Рядом с ней. Рядом с ней. Ря...

Охранник, который придерживал ограду, кивнул и отпер замок, после чего профессиональным движением втащил вышеозначенную белобрысую девчонку внутрь и тут же вновь захлопнул сетчатую дверь, чуть не срывающуюся с петель под натиском орущей толпы.

А она осталась стоять по ту сторону мира.

**

Пыталась поверить в то, что все происходящее – реально. Катастрофически не хватало времени, воздуха и сил, чтобы себя в этом убедить.

- Ты... твой... имя - что? – спросил Саки. Она вздрогнула и уставилась на него, не понимая, чего он хочет от нее. Они шли по полуосвещенному коридору, мимо мелькали двери и проходы-ответвления, все было каким-то серым и совершенно обычным – это ее поражало больше всего. Просто обычный пол, просто обычные стены, просто обычные ее ноги, шагающие по этому самому полу мимо этих самых стен, и на левой туфле – маленькое пятнышко, которое с утра не удалось оттереть. Титаническим мыслительным усилием она сообразила, что он хочет знать, как ее зовут.

Она ответила, неизвестно почему называя имя, которым пользовалась только в интернете. На форумах и сайтах, где «обсуждали», бесконечно обсуждали, раз за разом, упиваясь и заходясь в истериках от тоски по тем, к кому ее сейчас ведут. Возможно, она представилась именно так, потому что не могла произнести в этих стенах имя, которым ее называют дома мама и бабушка, за обедом, например. Это бы было такой же нелепицей, как если бы Золушка отказалась примерять туфельку, потому что у нее на ноге оказалась мозоль, заклеенная советским бактерицидным пластырем.

Саки кивнул, и продолжал целеустремленно двигаться по коридору. В голове ее бешено прыгали обрывки мыслей, и она никак не могла выплыть из этого круговорота и найти ответ хоть на один свой вопрос. Прекрасно ли то, что она сейчас делает, или постыдно? Она, можно сказать, продается... нет, отдается бесплатно, да еще и с восторгом. С восторгом ли? Она сейчас вообще уже ничего не чувствовала, кроме шума в ушах, дикой слабости в коленках и бешено стучащего сердца где-то в горле. Да, конечно, с восторгом... Но она действительно ведь идет к ним девочкой на ночь, а что бы сказала... что бы сказала... мама?

Мне плевать, одернула она себя, когда я лезла к этому забору, я прекрасно знала, куда лезу. Маме в моих мыслях сейчас не место. Тысячи людей бы сейчас продали душу, чтобы быть на моем месте, да я бы сама продала душу... Я и продаю.

Куда меня ведут?

- Извините, - обратилась она по-немецки к Саки, который удивленно обернулся к ней, - а куда мы идем?, - она знала немецкий, потому что его знали они.

Саки резко остановился, пробормотав какое-то ругательство сквозь зубы. Она похолодела. Он был взрослый, большой, чужой и страшный, и он был ею недоволен. Она сообразила, что ее вопрос звучит так, будто она не понимает, что именно от нее требуется.

- Я имею в виду, - пролепетала она, - к кому? – Она была почти уверена, что он скажет «Георг». В конце концов, Листинг был самый взрослый в их группе, и, наверное...

- Том, - бросил Саки так, будто это имя было самым обычным именем в мире.

Глава 3

Сидела на кровати, обняв себя руками, и пыталась осознать, что только что произошло. Не получалось. Голова вообще сегодня отказывалась работать – начиная с самого утра, когда она яростно-нервно десятый раз смывала тушь, чтобы нанести ее заново – и кончая ее состоянием сейчас. Было, наверное, часов десять вечера, не прошло ведь и часа, с тех пор как она вошла в эту комнату и увидела его, стоящего у окна.

Его, с дредами, в широких штанах и майке до колен. Точно такого же, как на концерте. Совсем не такого, как на концерте.

Это был Том Каулитц, и одновременно это было... человеческое существо. Высокий – на сцене и на фотографиях совершенно невозможно понять рост человека. Она, конечно, давно знала, что его рост – метр восемьдесят, на три сантиметра ниже брата, но это были абстрактные, ничего не значащие цифры. Одно дело сказать «метр восемьдесят», а другое – осознать, что ты едва этому мальчику по плечо. Он был бледен. Он не улыбался.

Сейчас Том спал, на его лицо падал свет от фонаря с улицы, полоски теней от окна трогательно расчерчивали его силуэт на прямоугольники. Под глазами залегли синяки, отчаянно худая рука – о, эта рука, пальцы профессионального гитариста, ее личный (а личный ли?) фетиш - вцепилась в одеяло, как будто он даже во сне не мог расслабиться.

Кто обидел тебя, Том, думала она, отчего ты такой?

Он... Был страшно усталым и почти не говорил. Нет, был нежен, даже слишком – она ведь боялась, что механизм любви давно наскучил ему, и новые подружки на ночь перестали иметь право на прелюдии и нежности уже долгие месяцы как – но она ошиблась. Он не притворялся и не дурачился, он устал до одури, но не торопился и не был резок. Он отдал ей час своей жизни, а о большем она и не мечтала. Или?...

Дверь открылась. Она вздрогнула, судорожно заворачиваясь в простыню. На пороге появилась девушка с короткой стрижкой.

- Спит? – шепотом спросила она. Покосилась на Тома.

- Да, - ответила она тоже шепотом.

- Тогда пойдем, - решительно сказала вошедшая.

Не хотелось никуда уходить, но она ведь с самого начала знала, что это всего на пару часов, а никак не на всю жизнь. Она оделась, смущаясь незнакомой девушки, однако та и не думала на нее смотреть. Она смотрела на спящего мальчика, спокойно смотрела, разве что грустно немного.

- Тебя как звать? – спросила девушка, ведя ее куда-то по коридору.

- Не важно, - ответила она. Не хотелось говорить.

- Вот что, Неважно, - девушка заглянула в окно, - сейчас там еще полно народу снаружи, тебе лучше там не показываться. Через часик где-то толпа спадет, тогда я тебя и выведу. Хорошо?

- Да, - она нерешительно посмотрела на собеседницу, - а вы...

Девушка глянула на нее.

- Пойдем, - ответила она.

**

У нее были удивительно круглые серые глаза, и она все еще пахла Томом. Конечно, нет и семнадцати, конечно, знает все тексты наизусть, конечно, это был ее первый раз. Не то что она много рассказывала, все и так было понятно, по дрожащим коленкам и размазанной туши.

- Говоришь по-немецки, да? – спросил я, улыбаясь. Она улыбнулась мне в ответ, рефлекторно – мало кто мог устоять.

- Да... – у нее в речи был «sweet accent», маловато падежей и предлогов и весьма скудный запас прилагательных, но изъясняться с грехом пополам она могла.

В общем, она была безнадежно влюблена в Тома, но очень хорошо понимала устройство нашего мира. И знала, как ей повезло, и что о таком и мечтать-то никто не смеет. Она совсем не сопротивлялась, когда я поцеловал ее - понимая, в общем-то, что поступаю нехорошо – двух часов ведь не прошло с томовой постели, но необходимость прижаться идентичными губами к той же поверхности ела меня изнутри, так что я не смог отказать себе в этом. Это было очень нежно и трогательно. Она даже расплакалась, впрочем – разве показатель?

Я не стал экспериментировать дальше, мне было вполне достаточно. Она ушла, сжимая мой телефонный номер в кулаке. И ничего не сказала о Томе. Это, конечно, делало ей честь, но...

У себя в комнате – на этот раз у нас были отдельные - я не смог лечь спать. Просто открыл окно и сел, свесив ноги в ночной воздух города. И попытался понять, что, черт возьми, происходит.

Меньше всего на свете мне хотелось one-night-stand’ов, я не могу так. А это девочка... Наверное, милая и добрая. Наверное, у нее куча историй и мыслей в голове. И – я мог бы... Мне уже восемнадцать, так почему бы и нет? И губы у нее мягкие, податливые.

Честно говоря, я сам себя испугал, поцеловав ее. Словно действовал по какому-то сценарию, не отдавая себя отчета, что таким образом претворяя его в свою собственную жизнь. У меня просто получалось действовать таким образом, и я действовал. Не обдумывая мотивов.

Я не знал, как ее зовут. Но ведь она обязательно позвонит?

Она была мне зачем-то нужна. Понять бы только, зачем.

**

Я просыпаюсь от того, что Том сидит и смотрит на меня. На спящих нельзя смотреть... только если это не Том. Ему, вообще, многое можно. Я закрываю глаза обратно.

- Ты чего? – сонно.

- Кто она? – спрашивает он напрямую. Спать резко перестает хотеться, как будто глаза кто-то умыл холодной водой прямо под закрытыми веками. Приходится открывать. Том сидит в одних пижамных штанах на своей кровати, сложив руки на груди и смотрит в пол. Солнце позолотило контуры его волос и плечей – неужели еще так рано?

- Сколько времени? – спрашиваю я, не делая попыток встать.

- Шесть, - мотает головой. Второй раз спрашивать он не собирается, видно по упрямо поджатым губам.

- Она... девочка, фанатка, - тщательно подбираю слова.

- Откуда? – бесцветно.

- Из России.

- Господи, - выдыхает он, вроде бы – с облегчением, - я уж подумал, что... Так это было когда, Билл, сто лет назад. Что там, переспал с ней? – он даже загорается чем-то похожим на интерес.

- Я... – все-таки сажусь в кровати, глупо вести такие беседы лежа, - мне кажется, ты не совсем понимаешь.

- Билл, - он укоризненно качает головой, - ты что, думаешь, она тебя ждать будет, или что? Где Россия и где мы? Ну брось эту чушь, расскажи, как вы сговорились? Почему я не знаю? Она долго у тебя пробыла?

- Том, - желание засунуть в рот ногти почти нестерпимо, - она сейчас в Мюнхене, Том.

На секунду мне кажется, что он мне не верит. Но в следующий момент с его лица сбегает вся краска.

- В Мюнхене? – переспрашивает он, - с нами?

- Она неделю назад приехала, - поясняю я, - мы видимся, когда вы с инструментами возитесь,ну или там, какие-то перерывы... Ты пойми, ведь я все равно с тобой, с ребятами...

- Позже, - бормочет он невпопад, соскакивает с кровати и скрывается в ванной, - мы позже поговорим, ладно? – включается вода.

Я медленно разжимаю руки, оказывается, я стиснул одеяло так, что самому больно. Мне казалось, поговорим – обоим станет легче. Как тогда. «Познакомьтесь, Билл, Том – это Гордон»... «Гордон зайдет завтра».... «Сегодня я вечером попозже, разогреете пиццу?»... «Он... будет жить с нами, но вы не думайте, что я хоть сколько-то меньше...» Было очень тяжело, но ведь привыкли. Запирались вдвоем в комнате, и – вроде как все по-старому. А потом потихоньку приспособились к его большой красной кружке и запаху чужого пальто в прихожей.

А сейчас...

Легче не стало. Почему так, почему, Том?

**

Я не сплю с ней. Пока еще – нет. Почти каждый день мы созваниваемся днем, почти каждый вечер – удается увидиться. Один раз – даже в моем номере, я еще раздумывал перед ее приходом, стоит ли убирать с поверхности коробочки с украшениями и косметику из ванной. У какого парня в мире еще могут возникнуть подобные проблемы? Невесело улыбаюсь. Сейчас вообще пошли такие дни – Дни Невеселых Улыбок. Впрочем, она ведь хорошо знает, с кем имеет дело. Ведь так? Так.

Но не меняться же не из-за нее, в самом деле. К тому же, ей это совсем не нужно.

Перед каждой встречей я подсознательно чего-то жду, не зная толком – чего. Время пролетает быстро, мы говорим о чем-то, я целую ее, она, покорно подставляя лицо и шею, уже не краснеет. И на прощание, я уверен, в нас обоих остается только чувство щемящей нежности и сочувствия. Я знаю, что она всегда думает о Томе. А я...

Я тоже все время думаю о нем. Может быть, это нас с ней и объединяет? Впрочем, чушь... Ей не хватает его, потому что она уже один раз попробовала – она знает, каков он на ощупь, внутри и снаружи, она знает, что он шепчет на ухо, когда кончает, она знает, какие у него мягкие ресницы и тонкие запястья, она знает, как тихо он спит и как солнце ложится на его щеку, золотя легкий пушок, грея, лаская.

Заговариваюсь ведь безбожно - она была у него всего пару часов, один раз и вечером. Но все ж таки...

Я же думаю о нем, потому что не могу отделаться от мыслей о предательстве. Мы, в общем-то, не злые, и довольно адаптабельные с ним существа. И если уж доверяем – то до конца. Вот только не умеем мы это восстанавливать. Если доверие кто-то теряет – мы сможем помириться с ним, шутить, пить пиво, ходить в гости, улыбаться, даже переживать за него. Вот только в глубине души – всегда четко помнить: нет. Он – обманул уже однажды. Теперь никогда нельзя будет с ним, как раньше.

Так было с Андреасом. Он не имел в виду ничего плохого, раздавая мой телефон своим подружкам, но едва ли стоило ему делать потом вид, что он тут не причем. «Ну что ты, чувак, я бы ни за что...» Теперь он приезжает к нам, мы отправляемся в бары, клубы, болтаем и вспоминаем детство – но прежней дружбы уже нет.

Так было с Йостом. Он смешной, общительный, веселый, у него масса интересных идей в голове, и он действительно знает свое дело. И – перекошенное лицо Тома, «да как ты смеешь даже говорить такое?!», поднятые в защитном жесте руки Дэвида, «дело твое, Билл, мое было – поставить тебя в известность о поступившем предложении», неожиданный холод расчетливости за вечными мальчишески-белозубыми улыбками. У нас по-прежнему отличные – официальные, и дружеские - неофициальные отношения. И объятия на награждениях – легко похлопать по спине, скользнув ничего не значащим взглядом.

Так было с мамой. Мы очень ее любим. Мы любим ее ненормально сильно, даже для вырванных из детства детей. Но мы не доверям ей. До слез сожалея, проклиная собственную несговорчивость с собственным же подсознанием. Но – не доверяем. Без всяких объективных причин – она ведь могла выйти замуж за кого угодно, она свободный человек. А вот поди ж ты. Это не объяснишь внятно, просто – чувствуешь.

Мы – не – злые. Нас просто слишком легко сломать – и мы предпочитаем рушить мосты, чтобы никто не успел сделать этого до нас.

Если ты перестанешь доверять мне, я покончу с собой, не колеблясь. Потому что буду знать – навсегда. А что мне за жизнь, одному близнецу – самому по себе? Это не красивые слова, это сухая и лаконичная правда.

**

Он не разговаривает со мной все утро. Том, я ведь тону, не бросай меня, помоги мне понять, что происходит!

Мой язык не находит подходящих для сгустившегося отчаяния слов, и поэтому я звоню Саше.

Глава 4.

Она обещает приехать к девяти. Не то что бы в Мюнхене у нее есть какие-то дела – она приехала сюда совсем одна, слепо доверяя – но я не спрашиваю, почему – к девяти, я просто говорю, что буду ждать ее.

Очередное интервью заканчивается в пять. В пол-шестого мы уже снова в отеле, ребята, наскоро собравшись, уезжают в клуб, и я остаюсь один. Лежу на кровати, раскидав ноги-руки, не хочется шевелиться.

На потолке нашей комнаты – мелкий узор, светло-коричневые завитки преплетаются друг с другом, толкаются и путаются. Если смотреть на них долго, можно увидеть целые города, или старинные карты, или лабиринты с минотаврами. В детстве мы с Томом долго могли рассматривать такие узоры, на диванных покрывалах или на клеенке на обеденном столе – когда ты еще совсем маленький, и ноги не достают до пола, а мама говорит «ешь, ешь, тебе надо побольше кушать» - в каше можно рисовать дорожки и прокладывать подземные ходы, а когда мама отвернется – рассыпать из красной солонки солевые препятствия