Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

ВРЕМЕНА ГОДА

Весна
Энимас Форкс, Колорадо

Летом еще и не пахнет, ночи холодные и небо бледное. В маленьком бесцветом городке цирк останавливается всего на пару дней, чтобы лошади отдохнули. Прибыли почти никакой.
Безрукий родом из такого же местечка, только расположенного чуть севернее. Старик Ник и его семейка подобрали его лет десять назад, и дали самое паршивое место: в любую погоду стоять у шатра с уродами и зазывать народ. Потом он научился рисовать – простенькие пейзажи: горы или лес на горизонте, узкая пыльная дорога по холмам, лугам или пустыне, пара домов, словом – любой уголок Америки – и его пустили внутрь, а в прошлом году Крошка Мэри, внучка Ника, намалевала на прямоугольной холстине художника с кисточкой в зубах, и написала чуть ниже: «Бог не дал ему рук, но он все равно рисует». Банальная история какого-никакого, а успеха.
Лежа на полу, чувствуя, как длинные холодные пальцы щекотно скользят по его пояснице, Безрукий не думает о том, как история Человека-Змеи не похожа на его собственную. Человек-Змея даже не урод, напротив – он более совершенен, чем обычные люди – ловкий, гибкий, выскальзывающий из любых оков, и свернуться кольцом, закинув ноги себе на плечи, для него легче, чем для иного – встать с пола. К тому же он приходится родственником Нику, и пришел в цирк сам, не то что всякие бедолаги, подобранные по всем штатам.
Безрукий не думает о том, что они со Змеей походят друг на друга, некоторые даже говорят – «как братья»: у обоих крупные носы, острые черты лица, чуть оттопыренные уши, тонкие рты. Немного грима – и сходство станет портретным, недаром Ник подумывает о каком-нибудь сдвоенном номере.
Змея плюет в ладонь, и, смазывая слюной свой член, проползает между ног Безрукого.
– Шшш… – он медленно входит, упираясь босыми ступнями в чуть влажную фанерную стену фургончика.
Безрукий закрывает глаза, и чувствует каждое движение Змеи – верхняя и нижняя части тела будто не соединены, и пока таз качается туда-сюда, как маятник часов, теплые губы обхватывают уже влажную головку члена. Ногти впиваются в бедра, и Змея, почти свернувшийся кольцом, кончает, так же быстро, как всегда. Однажды он сказал, что все женщины, с которыми он сходился, смеялись над ним из-за этой неспособности к долгой любви.
Безрукий не следит за временем. Спустя, может быть, две минуты, может быть – десять, а, может быть, и больше, Змея дергает головой назад, и сперма выплескивается ему на щеку. Чуть слышно устало рассмеявшись, он тянется, и легко прикусывает кожу на животе Безрукого – это вместо «спокойной ночи».
Когда-то у них были имена, но сейчас остались только прозвища. Впрочем, циркачам, которым не лежать в церковной земле, большего и не надо.
На полу тесного фургончика «на двоих», Безрукий не думает ни о новеньком – карлике, от которого, вот уже который город, без ума почти все посетители, ни о карточном долге, про который не устает напоминать Циклоп, ни даже о том, как ему, на самом деле, повезло в жизни.
Он просто обнимает Человека-Змею за талию обеими ногами, прижимает к себе, и быстро засыпает, слушая его дыхание и легкий весенний дождь.

Лето
Абердин, Южная Дакота

Ночь светлая, звездная, в воздухе пахнет чуть пожухшей травой и цветами. Мужчина-Женщина улыбается – крупные зубы влажно блестят, растрепанные темно-рыжие волосы кажутся черными – и тащит Циклопа к кустам. Тот немного пьян, но послушен, как комнатная собачонка.
Женщина задирает пышную юбку и становится на четвереньки, по его пальцам ползут маленькие черные муравьи, под коленом оказывается старая ветка. Циклоп наваливается сзади, стискивает его ягодицы обеими руками, а потом зажимает между ними свой член, как между грудей у настоящей женщины, и начинает неритмично двигаться.
Почти все циркачи смирились со своей участью, и думают: «нам повезло, ведь если бы не Ник, нам не жить», но Циклоп – единственный, кто не променял бы шатры, телеги и жалкий уют продуваемых ветром фургонов, на чудесное исцеление от врожденного уродства. Будь у него два глаза, как у всех нормальных людей, он бы, наверное, вкалывал от рассвета до заката за миску похлебки и побои, его называли бы «поганым ниггером», и за малейший проступок вздернули бы у дороги – но здесь, такой, какой он есть, Циклоп может пить с белыми, может играть с ними в карты, и выигрывать у всех, кроме наверняка мухлюющего карлика, он может даже трахаться с белым, и плевать, что вся соль его свободы – в унижении.
Женщина сердито шлепает Циклопа по ляжке, тот ворчит, но потом чуть отползает назад, и, привычно нащупав уже растянутое отверстие, запускает туда средний и указательный пальцы, а другой рукой, все в том же ритме, начинает гладить свой член.
Большинство Женщин-Мужчин – фальшивки, и этот, на самом деле, тоже: у него есть небольшие, но упругие груди, у него тонкая талия, широкие бедра, маленькие яички, а член не меньше, чем у иных обычных мужчин, но нет лона, которое сделало бы его настоящей женщиной, а не просто подобием. Впрочем, те, для того он, за отдельную плату, приподнимает за ширмой юбку, а то и вовсе снимает платье, редко обращают на это внимание. Некоторые предлагают деньги за право дотронуться или даже за любовные услуги, но Женщина только смеется и отказывает – «как Вы могли предложить такое леди? Да Вы меньший джентльмен, чем я, сэр». Говорят, у него был воздыхатель где-то в Айове, пять лет подряд, в последний день перед отъездом цирка из его города, предлагавший супружество.
Циклоп, в лунном свете, наверное, кажущийся еще более чудовищным – чересчур гладкое ассиметричное лицо, нос и рот чуть смещенные вниз, большой темный глаз, выпуклый, как у младенца, лоб – наклоняется к шее Женщины, подбородком разгребает густые волосы, и касается языком маленькой родинки между двух жилок, тянущихся вдоль позвонков. Привкус и запах кожи у белых совсем не такой, как у черных.
Почему-то Женщина выбрал его – может, из-за цвета или еще чего, или просто без причины – Циклоп не знает, и, наверное, не хотел бы знать.
Вокруг них – жаркое, душное северное лето, скрипящие насекомые в траве. Ночное безветрие будто свернувшееся коконом, вдруг рвется надвое, когда Женщина, широко раскрыв нежный рот, стонет, выгибается, а потом, будто не выдержав тяжести Циклопа, падает на грудь, и улыбается, вдыхая запах перегревшейся за день земли.

Осень
Джексонвилль, Иллинойс

Джексонвилль – чуть звенящее название, последняя долгая стоянка осенью. Детей среди посетителей становится еще меньше, чем обычно, но те, что приходят – особенно шумные, точно расплачиваются за классную тишину. Вечереет рано. У стойла царит запах прелой соломы, лошади сонно сипят, и по их мордам ползают редкие вялые мухи.
У Марка и Мэтью есть имена. Мэтью этим гордится, а вот Марку плевать – все равно все зовут их Правый и Левый, ведь они сиамские близнецы, и не будь они надежно связаны плотью с самого рождения, путаница была бы неизбежна: одинаковые лица, с одинаковыми чуть острыми подбородками, прямыми носами, аккуратными бровями-дугами, одинаково подстриженные седые волосы, не до плеч, но длиннее, чем положено у джентльменов. Братьям уже крепко за пятьдесят, и, может быть, Старый Ник заменил бы их кем-нибудь помоложе, не помогай они разобраться с бухгалтерией. Доходы, расходы, выплаты, вписаны из крупным, ровным почерком в потрепанную книгу, которая хранится бережно, как Скрижали Завета. Только Ник, Мэтью и Марк знают, что карлик, прибившийся к цирку в апреле, еще на юге, мало кого интересует, и сам заплатил за то, чтобы войти в состав труппы. Скорее всего, он вор или убийца, нашедший отличный способ скрыться от полиции: кто запомнит, какое было лицо у коротышки, жонглировавшего у входа в шатер?
В дневнике, который ведет Мэтью, написано: «Карлик – он, конечно, так не назвал своего имени, но это никого ничуть не удивило – долго набивался близнецам в друзья, и, в конце концов, оказался в их постели». Марк, в свое время, поправил: «не в ‘нашей’, а в ‘твоей’. И отметь, что постель – это метафора».
Сейчас, сидя на пустом ящике возле стойла, где липкий влажный воздух пахнет конским навозом и начавшей гнить соломой, Марк чиркает спичкой о боковую сторону своего левого ботинка – у каждого из братьев две ноги, но только одна рука – и, щурясь, раскуривает самокрутку. Рядом Мэтью не то хмыкает, не то тихо стонет, когда Карлик, встав на цыпочки, берет в рот его член.
Неожиданный порыв ветра отбрасывает табачный дым обратно в лицо. У братьев принято не подсматривать друг за другом – из вежливости, не из стыдливости – но по звукам можно легко догадаться, что происходит. Хлюпанье, вроде того, что издает крупное животное, когда утоляет жажду, и сдавленное мычание были бы неразличимы в сонме шумов цирка, четверть часа назад закрывшегося на ночь, сумей Марк отойти от Мэтью хоть на десяток шагов.
Карлика, пожалуй, можно назвать привлекательным – темные глаза, большой нос, густые брови – ему часто улыбаются женщины, на левой руке он носит дешевый, но красивый перстень, который дважды проигрывал в карты Циклопу, и дважды возвращал. Искать такого, как он, в цирке – все равно, что клеща в лесу или блоху на бродячем псе. Мэтью запускает пальцы в его черные кудри.
Не обращая внимания на возбуждение, вызванное невольным подслушиванием, Марк сплевывает бычок на землю, давит каблуком, и, опустив веки – ярко-синие глаза кажутся совсем темными – пристраивает голову на общем с братом плече.
– Разбудишь, когда пойдем к нам.
Послезавтра Джексонвилль останется позади, по крайней мере еще на год.

Зима
Олдэн, Техас

Человек-Змея шипит, как змея, Человек-Койот любит тявкать, как койот, а у Человека-Крокодила – как у крокодила – нет языка, и из-за этого он не может говорить – все слова превращаются в непонятные звуки, для обозначения которых, наверное, нет букв ни в одном людском алфавите. Впрочем, Четырехрукий научился понимать его и так. То ли мыча, то ли рыча, Крокодил трется щекой о шею Четырехрукого.
– Да, – отвечает тот, – меня тоже никогда особенно не любили.
«А тебя, пожалуй что, еще и заразным считали», – мысленно добавляет он, касаясь кончиками пальцев темных неровностей на запястьях Крокодила.
Большинство цирков оседают на зиму в Гибсонтоне или других подобных местах, но Старый Ник всегда гонит коней: сегодня здесь, завтра – на другом конце штата, и так – месяц за месяцем, миля за милей. Только Близнецам известно, сколько он с этого всего получает.
Четырехрукий нежно обнимает Крокодила за шею своими маленькими руками, растущими из груди, и неловко шепчет какие-то утешительные слова.
Вокруг – олдэновская предрождественская сумятица, и в полпятого утра, несмотря на темноту, город уже ожил: всем нетерпится получить пару лишних долларов на закуску к праздничному столу и подарки родне. Может быть, если бы у Ника был обычный цирк, с ярко размалеванными шутниками и улыбчивыми наездницами, можно было бы сшибить деньжат с родителей, но, увы, мало кто решится дать перед праздником ребенку монетку, чтобы тот сходил посмотреть на разных страшилищ, один вид которых вызывает сомнения в божьей милости.
Близость церковных торжеств заставляет людей особенно тщательно оберегать невинные души от мыслей о том, что есть в мире, оказывается, и те, кого с самого рождения обделили даже небесной любовью.
В штатах посеврнее к этому относятся проще, и, может быть, поэтому там больше безбожников.
– Ну что ты, что?
Крокодил – он совсем как ребенок, с большой головой, невинным взглядом, через минуту уже забывающий, над чем смеялся или плакал. Ему нужна забота.
Много лет назад, еще будучи мальчишкой, Четырехрукий верил, что если будет слушаться старших и ходить в церковь по воскресеньям, то однажды чудесным образом исцелится, вроде тех библейских калек. Потом он понял, что не все так просто, как говорит пастор на проповеди, и сбежал из дома. В отличие от большинства других, он пришел в цирк сам. Крокодила Нику отдали родители, может быть – бесплатно, может быть – за несколько центов, как отдают щенят.
– Чего ты хочешь?
Крокодил опять издает свои странные звуки, а потом, сделав глубокий вдох, запускает ладонь за пояс Четырехрукому, подается вперед, кончиками пальцев касается полунапряженного члена, и, опустив веки, начинает сбивчивые ласки.
Животные тоже так делают. Те, кто не верит в Бога, говорят – совсем как индейцы – что люди пошли от животных. Четырехрукому нравится так думать, он на четверть микмак, может быть, у него в роду есть каннибалы.
Крокодил, похожий на чудовище с лицом младенца, как демон с картинки в какой-нибудь старой религиозной книге – слабый подбородок, тонкие, кукольные, губы, острые маленькие зубы. Четырехрукий запрокидывает голову. В его светлых, почти молочно-белых, глазах отражаются утренние облака.

И снова весна
Ландер, Вайоминг

– Там мой дом, – Татуированный тычет тлеющим окурком, выпрошенным у Близнецов, куда-то в сторону спящего Ландера. – Был дом. Давно.
Человек-Койот вытягивается на траве во весь рост. Еще немного прохладно, но ему редко приходится мерзнуть – частая, серая с проседью, шерсть отлично укрывает от непогоды.
– Был когда-то дом не хуже, чем у обычных людей, но потом все надоело, и я просто это бросил.
У него – ковбои и индейцы на лопатках, танцующие негры на животе, огнедышащие змеи на лысом черепе. Когда-то он таскал навоз за лошадьми, а теперь зазывает посетителей в шатер, стоя снаружи, полуголый в любую погоду.
– Будешь?
– Не а. Докуривай.
Сделав последнюю затяжку, Татуированный щелчком пальцев отбрасывает бычок подальше, и тоже ложится на землю. Койот утыкается лицом в морское чудовище на его плече, и думает, что они, уроды, может быть, и несчастные люди, но другие вряд ли счастливее.

fin.