Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

Типа, времени чуть появилось... вот... не бейте только. Традиционно - море ошибок, где-то я, несомненно, лопух, а где-то можно найти штуки три руки...

Он остановил его ещё на второй пуговице. Абсолютная покорность, почти до рабства, без малейшего намёка на подобострастие. И вместе с тем яростное пламя злости, обиды и обещания отомстить, во взгляде.
Отведя его руки от пуговиц, Леах скользнул рукой ему за спину. Осторожное движение вниз по позвоночнику, по ткани лаская. Движение прекратилось и замерло на талии, после чего резкий рывок прижал их тесно друг к другу.
Получив безоговорочную капитуляцию, он более чем не торопился. Каждым жестом намеренно растягивал время. Каждым движением безоговорочно приближал неизбежное, попутно изучая его, в первый раз учась, как быть с мужчиной. И брату досталась вся ласка, на которую он был способен. Ни грана жестокости. Ни грана намеренной боли.
Сухие тёплые губы осторожно коснулись изгиба шеи, проложили дорожку вверх, прихватили бархатную кожу мочки уха, подержали во влажной теплоте рта. Языком приласкав, Леах усмехнулся на невольно изменившийся темп дыхания Кеану.
Было что-то упоительное в том, чтобы ласкать не изнеженное существо, не напудренную щеку, за которой не разглядеть твёрдой линии скул, чётко очерченной у брата. Леах не показывал ничем, никак, что ласкает Кеану так, как ласкал бы женщину. Нет. Наоборот, он ласкал мужчину и отдавался этому занятию самозабвенно.

Сложнее оказалось просто стоять, оставаясь безучастным. Заставляя себя быть таковым, не реагировать на настойчивые ласки, поцелуи, откровенные, неспешные, нежные.
«Я бревно…» - но смеха не последовало. Не последовало и такой желанной бесчувственности. Напротив. Тёплые губы касались шеи, вызывая едва заметную дрожь, а стоило Леаху чуть прихватить зубами кожу, и Кеану помимо воли вздрогнул, проклиная собственную несдержанность. Опущенные, было, руки, замерли в какой-то паре дюймов от талии брата.
Невозможно убедить себя в том, что это не Леах рядом, что это вообще не мужчина, такой же как и он, одной с ним крови. Что может быть постыднее того, чтоб быть с мужчиной? Только если этот мужчина брат.
Подчинить себя, смирить гордость, оказалось неожиданно легко. Подчинение это то, с чем он живёт. Подчинение себя главе, семье, долгу… Вот и гордости собственной он скормил ту же байку: так надо.
Но… наслаждаться прикосновениями, жестоко кусая губы, чтоб ни единого звука не проронить, не показать, не подарить этого знания брату, вручая тем самым не только капитуляцию, но и оружие против себя. Вот как предаёт тело. Вот как можно обрести власть.
До судорог сжатые в кулаки пальцы. Одной только силой воли держаться, не позволяя соскользнуть, пересечь грань, за которой он сломается окончательно, позволяя не только ЕМУ делать всё, что заблагорассудится, но и себе отвечать так, как того требовало тело.

Чего стоила эта неспешность, ненавязчивость и внимание каждым жестом к тому, кто был родной кровью? Ненависти, которую никто не сможет запретить Кеану, когда всё это кончится. Уже сейчас.
Рваные неоконченные движения – не выдавали ли они, как младшему хочется прикоснуться в ответ, пойти на поводу у желаний собственного тела, так предававшего сейчас, так желавшего, чтобы он не останавливался, чтобы продолжал? Выдавали вернее любых слов. А Леах продолжал неспешно ласкать, отвлекать от происходящего самими жестами, каждым прикосновением.
Неспешно прокрасться рукой по телу, нырнуть под ткань рубашки и прикоснуться сухой ладонью к горячей коже, будто раскалённой под лучами солнца, так приласкавшими её до тёмного оттенка. Вверх, царапая изредка до быстро растворяющихся следов, рисуя узор из таких же, плавно затухающих пожаров.
Кеану уже мелко подрагивал, стоически сдерживая себя. Всё, что могло бы выдать его, пеленал в покров воли, держа себя в невиданном напряжении.
Прикосновения стали ещё более настойчивыми. Ласки, ещё более откровенными. Плавно наращивая темп танца, в который Леах намеревался вовлечь обоих. Свести с ума, заставить на время потерять контроль и разрушить кокон воли, окружающий Кеану. Он хотел естественности от брата. Безотчётного проявления эмоций и собственных желаний, чтобы…
Плавно скользнув губами по скуле, он накрыл губы Кеану, медленно, но настойчиво добиваясь ответа. Тонкая ткань рубашек не скрывала гулкие тяжёлые удары сердца обоих, щедро добавляя огня в реку лавы, что уже плещется вместо крови. Чутко улавливая малейшую дрожь, запоминая как прикоснуться, где прикоснуться чтобы вызвать новую волну, Леах сам вздрогнул удивлённо, когда получил ответ, которого не думал добиться столь скоро.

Опоры нет, чтоб прислониться, чтоб не отпускать и не отступать. Единственной опорой – Леах. И подрагивающие от напряжения ноги, отказывающиеся служить опорой усталому телу. И уж совсем не кстати пришлись стихи древнего царя Сулеймана.
«Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина»
Песнь песней Сулеймановых.
Он мог выбрать любую, красивейших женщин, самые дорогие игрушки, всё падает к ногам принцу из семьи Аль-Шенно. Достаточно поманить пальцем, или даже просто бросить задумчивый взгляд. Они сами осыпали бы поцелуями, не стыдясь, не таясь, радуясь малейшему изменению настроения, взмаху ресниц. Но нет… Леаху Аль-Шенно понадобился не кто-нибудь… Мальчишка, принц, Шенно.
За шорой опущенных век в алом мареве билось только одно: почему? Билось, не находя выхода, ломая преграды клетки воли, корёжа, тщась вырваться.
Сильные руки, выписывающие на коже узоры, как калёным железом, как пыткой… Не спешит, не торопится, призывая безумие. Много ли надо молодому человеку, в крови которого штормят гормоны?
Ровно прикосновение, чтоб разбудить тело. Ровно ласку, чтоб позволить чувствовать. Ровно поцелуй, чтоб показать всю глубину омута, в котором предстоит тонуть.
Беспомощное – Почему?.. – захлебнулось поцелуем.
«Ненавижу тебя…» - пальцы комкают тонкую ткань рубашки. – «Аллах… как же я тебя ненавижу!..»
Он должен был испытывать стыд. Жгучее отвращение к себе, за то, что так легко сдался, ступил, отдал себя, и не просто отдал. Отдавался. Наслаждаясь тем, с каким восхищением и желанием на него смотрит мужчина, его брат.
Да, за это Аллах покарает их обоих. Потом, когда-нибудь. И он сам не остановится, не сможет спать спокойно, пока не заставит Леха горько пожалеть о содеянном. Но только не сейчас. Сейчас он терял последние крохи стыда, затыкал собственную совесть, взывавшую к сознанию. Апелляции на потом.
Сейчас можно упиваться поцелуями, что с каждым вздохом, с каждым безумным ударом сердца, становятся настойчивее, жарче, ещё более жадными, чем каждый предыдущий. А ещё он знал, просто знал, чего стоят эти усилия на самом деле.
Он помнил, каковы прикосновения женского тела. Мягкие, нерешительные, податливые. И в ответ страшно причинить боль, пусть невольную, пусть мимолётную, секундную. Сейчас всё иначе. Сила и уверенность, ощущение крепких мышц, перетекающих под гладкой смуглой кожей, жёстких губ, не просящих, берущих, и осознание того, что он такой же, что тоже может так. Быть таким сильным, уверенным, властным, жёстким, и самую чуточку жестоким. Он не боится боли, не боится причинить боль, как не боится получить боль в ответ.
Губы изогнулись в короткой полуулыбке. Ладонь легла на шею, притягивая ближе, ещё ближе, чтоб не видеть угольев глаз, но чувствовать сбивчивое дыхание, и губы брата, жадно пьющие его вздохи.

Интересно, куда делся тот Кеану, что ещё только что был одним комком гнева, почти физически ощутимой ненависти, из сердцевины которого упрямо прорывалось-показывалось наслаждение. Пропал, исчез, украли брата, оставив юношу жадного до ласк, ждущего, желающего их.
Усмехнувшись в ответ на короткую улыбку, почти привидевшимся лучом скользнувшего по тонкой упрямо сжатой линии губ, Леах жарко, сладко поцеловал его. Не разрывая касаний с кожей, короткими поцелуями спустился на грудь Кеану, очертил лаской гладкий рельеф мышц. Тяжёлое дыхание казалось оглушающим, как и гулкие удары сердца, ещё лучше ощущаемые вот так, когда почти лежишь и слышишь, как стучит оно, будто в попытке вырваться из тесного плена.
Симметричные пятнышки сосков на груди, выделяющиеся на фоне смуглой кожи, не могли не привлечь внимания, манили девственной темнотой, ещё только-только набухая, поднимаясь под чередующимися теплом тела и прохладой воздуха. Лизнув один из них, Леах завладел им, прикусил ненадолго зубами, прокатил во рту языком и выпустил, отстраняясь, спускаясь лёгкой лаской ниже.
Даже сознание того, что сам заклеймил бы, быть может, даже потребовал бы скорой расправой по завету предков для кого-то другого, сейчас, с Кеану не работало. Не вспоминалось даже. На отголоске сознания промелькнуло, что наказание не минует, пусть даже никто об этом не узнает, но не минует и обязательно настигнет когда-нибудь, сумев выбрать достойную оплату содеянному. Но это всё позже. Сейчас под ним желанный сильный человек, сумевший невольно добиться от брата поступка наперекор всему. И всё же, отступать, даже понимая под какой удар ставит себя, Леах не собирался. Вместо этого на губы наплыла, да так и осталась там улыбка, пронизанная лукавством и малой толикой торжества. Потому что сейчас Кеану был с ним. Потому что сдался, разрушил сам все барьеры. Такая тяжёлая ладонь юноши, пальцы, ласкающие короткие завитки волос, стали ещё одной печатью в памяти обоих, это было и будет.

«Ну… что же ты… что медлишь?.. Не отступлюсь, не исчезну… Я же вижу, что хочешь… не в христианском монастыре рос…»
Когда же это случилось? Кто другой сказал бы. Леах не скажет никогда. Не любит брат делиться мыслями. А сокровенное умрёт вместе с ним. Войти бы в его мысли, понять бы… Понимание, вот что даёт власть над недругом, над врагом, роднее и ближе нет в мире. Потому что роднят не только кровь, а и общие тайны, связывают, намертво, до смерти.
«Я один такой… Принц Шенно… У тебя есть тайна… Сейчас твоя тайна я…»
Он чувствовал себя сильным. Вопреки тому, что Леах хозяин положения, а ему отведена подчиняющаяся роль. Он чувствовал себя сильным даже зная, что это им овладеет мужчина. Он был сильным, потому что владел помыслами брата, его желаниями, пусть так странно, пусть неправильно, но это была та власть, которой он никогда в жизни не имел. И каждый поцелуй, каждый короткий укус, оставляющий на теле след, только доказывали это, снова и снова.
Тот, кто считал, что Кеану Аль-Шенно кому-то принадлежит, что Кеану Аль-Шенно станет игрушкой, позволит задвинуть себя подальше, сломать и вылепить по-новой, глубоко ошибается. И Леах тоже. Особенно он.
Пальцы скользили в чёрных волосах, пропуская отдельные прядки. Сжимались, когда зубы оставляли на теле особенно чувствительную отметину, и снова расслаблялись, перебирались на плечи, снова стискивались…
«Это не ты владеешь мной… Это я владею тобой…»
Страсть кипит в жилах. Жар растворяет в себе всё, сомнения, страхи, даже гордость растворяется в горниле, в которое Леах превратил его тело. Он не может спокойно дышать, и метаться уже не может. О том же, чтоб держать себя в руках речь давным-давно не идёт.
Влажные прядки волос прилипли ко лбу и вискам, а ресницы скрыли безумие в глазах. И хорошо. Потому что нельзя показывать, насколько беспомощным его желает эта жажда. Ни в коем разе нельзя.
И он извивается, как змея на раскалённом полуденным зноем песке, цепляется за плечи брата, отталкивает, горстью сжимая простыни, заходится глухим стоном…
«Мучить намерен… не одним так другим сломать… убью…»
Отрывочные лихорадочные проблески, мысли-молнии, за которые ни уцепиться, чтоб хоть краем, хоть как-то вытащить себя, не дать снова погрузиться в омут, в который раз за разом подталкивал его Леах, каждым поцелуем, каждым касанием сильных, таких сильных рук.
Кеану рассмеялся. Низким хрипловатым смехом, которого у него ну никак не могло бы быть. Слишком молод, и никогда ничего не курил. Рассмеялся, пятернёй сгребая в кулак волосы брата, чуть приподнимая голову, заставляя смотреть себе в глаза. О, за это он, непременно, расплатится. Но что главное? Прекратить это мучение, не важно как.
- Это всё… на что ты… способен?.. – каждое слово давалось неимоверным трудом. Ещё большим усилием ему удалось выдавить пренебрежительную усмешку, и процедить, отталкивая Леаха прочь. – Тогда пойди… потренируйся… на ком другом…