Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

Ты тоже не дыши

Месяц до

Трусость?

Бывает, когда в перерывах между концертами, едешь в новую страну, где живут новые люди. Они никогда не видели тебя вживую. Ты - никогда не видел вживую их... И бьется-бьется-бьется на самом краешке сознания "а вдруг в этот раз - почему-нибудь - нет". И холодный пот. Я слишком худой, организм совсем не блокирует выхода эмоций - сразу и колени дрожат, и под ложечкой сосет, и футболка прилипает. А может, дело совсем не в худобе, а повыше.

Билл, успокойся, говорят мне. У тебя тысяча тысяч фанатов. Билеты на концерт уже все распроданы. Даже если ты выйдешь на сцену просто посидеть-поулыбаться, они все равно будут планово терять свои крыши от счастья.

Как раз на четвертом предложении к волнению добавляется злость. Но это - уже свое, бзиковое, гордость лезет, как всегда - когда не просят.

**
Завтра концерт.

Потянуться, рукой, в темноте наощупь. "Спишь?" - даже не произнести, скорее подумать. Зная, что спит. Зная, что рука слепо ткнулась в воздух, хотя ты этого и не видел. И сразу горечью наполняется все до краев, вот так вот глупо и неоправданно.

Простое слово. Пять слогов. Немного вариаций смысла. Целая жизнь укладывается в промежуток от первой до последней буквы.

Одиночество.

**

Я не умею бросать. Не могу сказать себе "Билл, оставь это в прошлом". Наверное, какая-то дисфункция.

Оттого штаны с двумя молниями все еще пакуются в чемодан первыми.

Оттого наши охранники всегда первым делом справляются у администрации отелей о местонахождении ларьков с сигаретами.

Оттого Андреас, у которого давно своя незнакомая жизнь, свои незнакомые девочки в смятой постели и свои незнакомые учебники расползающейся горой на столе - все еще вторым в списке контактов на мобильнике.

Оттого у нас нет девушек.

**

Забавно, люди считают, что я устаю от улыбок, и что вся моя жизнерадостность на публике - рассчитана только на эту самую публику. Они бы, наверное, удивились, увидев, что за закрывшейся перед объективом дверью турбуса - я продолжаю улыбаться. Мне не нравится ходить с кислой рожей. Мне не то что даже просто не нравится, мне и не ходится.

Хотя я тоже устаю, конечно, и корчу гримасы, и посылаю всех на хуй, и даже бывает, что плачу - от переутомления. Но это - не норма. Норма - "позитив". И пока я могу прыгать и хлопать в ладоши, поддаваясь исключительно порывам - все в порядке.

Только приезжая домой я почему-то сдуваюсь, как шарик, и даже иногда некстати грублю и порчу всем настроение. Надеюсь, это не потому, что, мол, истинное лицо мое такое. Просто усталость...

**

Ненавижу слова "я ниче не понял". Хуже просто ничего не может быть. Особенно после того, как отбил себе все пальцы, набирая километровую смску. И - что прикажете? Отослать второй раз то же самое? Иногда он на редкость тупоголов.

**

За всю нашу жизнь дни, которые мы провели порознь, можно пересчитать по пальцам. И между тем мне все еще иногда неудобно рядом с ним просто страшно. Не знаю, куда девать руки, как сесть, на что смотреть. Это ненормально. Просто мне иногда кажется, что он меня... не знаю, оценивает. Регистрирует. Сканирует. Пристально слишком. Как девчонки друг друга, новые юбки-сумки, знаете, скользящими взглядами, только тут другое, не злобно, просто - с интересом, что ли. Или как-то так. У меня и с мамой такое бывает. Особенно когда давно не виделись. Я же вижу, каждый оттенок пудры подмечает, каждый ноготок. Хочется умыться, такое желание бывает только дома, в турах наоборот - хочется и спать в косметике. Но Том не по пудрам, он просто.

**

Да я всего лишь небо пытаюсь тебе показать, дурачок. Небо. Оно ведь над нами всегда, где бы мы не были. И улыбка твоя - небо, хоть ты и не видишь. И родинки наши знаковые - небо. И то, как я удачно пошутил, а ты засмеялся так вдруг искренне посреди какой-то притянутой за уши вечеринки. Тоже оно. Я - сумасшедший? Да ты не веришь в это. Только не ты, Том.

**

Здесь не будет диалогов, проматывайте. Тут мысли. Они без языка и без национальности, просто мысли в голове мальчика, который пятнадцать лет дышал немецким воздухом. А знаете, что с каждым вдохом каждый из нас вдыхает по несколько десятков молекул, которые выдохнул, умирая, Наполеон? Мы в школе на физике решали задачку. Том сказал, что не будет дышать больше никогда. А потом посмотрел на меня, закрыл мне рот рукой и сказал "ты тоже не дыши".

Я до сих пор помню.

**

Иногда начинаю жить секундами. Не по слогану, а очень тяжелыми секундами, которые идут на счет. Когда сидим в машине и просто стараюсь дождаться, чтобы мы уже наконец доехали, и можно будет войти в номер и открыть окно. Такое простое действие - а почти зависимость. И ногти впиваются в мякоть ладони изнутри. Пожалуйста, я хочу открыть это окно. В ночной город. Сесть на подоконник. Зажечь сигарету, подтянуть одну ногу к себе, обнять коленку, уткнуться носом, даже не затягиваться. Просто не думать про улыбки Тома, которые были. Не мне. Да вообще не думать. Молчать.

**

Я не вру, когда говорю, что страшно ревнив. Не вру - фантазирую. Я думаю, что был бы страшно ревнив, будь у меня возможность это проверить. Искренне думаю. Девушка приходит домой. Она опоздала на час. Я, конечно, не нахожу себе места. Я накидываюсь с вопросами. Как-то так.

Какие-то стереотипы не изживаются даже годами. У меня ведь никогда не было девушки, даже поцелуев-то толком не было, почему же я так упорно циклюсь на этих штампах?

Иногда кажется, что мне просто пора прекратить вообще думать на эти темы. Что мол, не судьба. Ну бывает же такое. Что люди проживают жизнь без. А потом приходит мысль о том, что я зря "принимаю решение". Потому что оно давно уже принято и так. Я ведь - без. А мне скоро девятнадцать.

**

Порой приходит в голову, что Том - это часть моего тела. Вот когда у мам рождаются дети, это для них, наверное, примерно как если бы их печенка вдруг стала самостоятельной, стала иметь свое мнение, ходить, разговаривать. Так же и тут. И неприятно, как-то неправильно режет, когда "я сегодня поздно". Совсем по-другому, нежели с воображаемой опоздавшей девушкой.

Хуже.

**

Иногда весной бывает, что случайно выглядываешь в окно машины или отеля - а там совершенно охренительный закат, небо в густые оттенки розового, голубого, желтого, фиолетового - смотришь, боясь даже моргать, чтобы не упустить ни момента. Хотя казалось бы, что небу от твоего взгляда. А потом, конечно, приходится куда-то идти и что-то делать. И через полчаса, выглянув на улицу, обнаруживаешь лишь плотную тьму.

И думаешь, что вот весна просто идет мимо тебя, и этот вот конкретный закат уже кончился, и ничего после себя тебе не оставил, кроме глухой тоски и чувства незавершенности.

Такие закаты надо провожать, крепко вцепившись в чью-нибудь руку. Иначе они теряют свой смысл. Не знаю, как объяснить, просто четко это чувствую. Надо глядеть на спектр небесных красок двумя парами глаз, точно зная, что вы оба сейчас видите одно и тоже и стоите под одним и тем же.

А одному... одному, это как дрочить в собственный кулак. Нелепо, обыденно, глупо, неприятно. И после мнимого достижения желаемого - чувство одиночества только в три раза острее.

Месяц после

**

Он приходит в мою комнату в моей майке, больше ничего на нем нет. Смотрит. Отгибаю край одеяла.

Тепло и ту-думп, ту-думп, ту-думп, спокойное сердцебиение, миллисекунда в миллисекунду, очень уютно. Я же жутко брезгливый, действительно не могу пить из чужих бутылок с водой и просто помираю, если чувствую, что кто-то забыл почистить зубы утром. Но с ним это даже в голову не приходит, хотя между нами расстояние ровно ноль сантиметров, каждая часть тела нашла себе ложбинку или впадинку и все вписалось точь в точь. Никаких неудобных локтей, воткнутых в бок. Никаких неприятных запахов, никаких вообще мыслей на тему "лишнее". Только свое, родное, мягкое, уютное, теплое, обнять и зарыться носом. Как с мамой.

Только лучше.

А еще он не выносит запаха смазки, поэтому всегда приходится все делать ртом. Но моя пресловутая брезгливость и тут куда-то девается. Видимо, его она совсем не касается. И слава богу...

И только с ним после секса я чувствую нежность. Влюбленность - это легкая штука, кружит голову какая-нибудь "с изюминкой", и ты вправду вроде как влюблен, а потом ты ее обхватываешь, вминаешь, выпиваешь до дна, ну да и все. А это что-то другое. Он после секса - еще лучше, чем до. Как объяснить - не знаю, точно знаю только, что так оно и есть.

**

Это рождалось в переездах. Вначале, когда не было еще никаких турбусов, только мягкий настойчивый перестук колес в ночи, и негромкие голоса на остановках.

Только мягкий настойчивый перестук наших сердец и негромкие голоса в наших головах.

Любовь, она ведь не спрашивает разрешения, она попросту бесцеремонно распахивает дверь, проходит прямо в ботинках по полу, закидывает ноги на стол и без лишних прелюдий уставляется тебе в глаза, и в эту же секунду ты понимаешь, что назад пути нет, и уж что есть - то есть. Все эти блабла про "постепенное привыкание" и "надо увериться в своих чувствах" - они не более чем блабла и есть, сказки для отчаявшихся, для тех, кто решился все-таки на потрахаться без любви, в слепой надежде что как-нибудь, мол, образуется.

Это рождалось после концертов. Когда обессиленный Билл падал на неуютные диваны в гримерках и уставлялся в потолок, а мне хотелось сесть рядом и прижаться спиной. Потому что концерты забирали все, они сдирали с нас все слои повседневной шелухи, фальши, наигранности, потому что сил на поддержание этой шелухи попросту не оставалось. И мы вчетвером, голые без своих масок, молча просто бросались на горизонтальные поверхности. Билл успевал занять диван. Если других диванов не было, мы падали подле на пол. И я дышал полной грудью и смотрел на тоненькие скулы и заострившийся от потери жидкости подбородок. Позже он будет пить, много, но сейчас даже на это нет сил. А когда вот так просто лежишь - и смотришь, внутри что-то шевелится. То самое, обнажившееся, задавленное обычно слоями шелухи.

Просто не сразу удалось очистить его и вытащить на свободу. Так, чтобы оно и в обычное время не пряталось.

Любовь смотрела мне в глаза, не мигая.

Это рождалось на кухне, когда мы одновременно просыпались от жажды жаркими летними ночами. Турбус, отель, дом - не важно. Я спускался вниз и видел, что он уже стоит там, босой, в спустившихся на самые краешки бедер штанах, и горло дергается - жадно пьет, как будто век этого не делал. И стекает под майку нечаянная струйка. Ежится - неприятно. А я не мог отвести взгляда.

Это потом я уже понял, что такие дорожки можно слизывать.

Любовь опиралась на локти и довольно прикрывала глаза. Ей больше нечего было мне сообщить. А мне - нечего ей возразить.

И теперь можно надрывать горло об инцесте, давится разумными и логичными рассуждениями, блевать моралью и религией.

Валяйте.

Меня вы не переубедите. Не потому, что я эгоист, атеист, извращенец или, не дай бог, жертва неправильного воспитания.

А потому, что это была необратимая реакция. Нас теперь либо убить - либо оставить в покое.

Понимаете?

Точка отсчета - та, что посредине

Я хлопаю глазами, как идиот, потому что впервые в жизни вижу, что брат совершенно явно ну очень хочет что-то сказать - и молчит. И натягивается эта тишина как-то слишком по нервам, а тут еще плакаты и книги, словно по цепной реакции, начинают сползать со стола, видно, задел он их как-то. И падают и падают, блять, да упадите уже все.

- Ты чего? - хрипло так выходит. Он сидит за моим столом, уставясь на руки. А я как вошел в комнату, да так и застыл. Один в один как если бы у него над головой мигало огроменными буквами "I'm not Ok".

Кашляет, отворачивается. И вдруг краснеет.

Пиздец какой-то. Порнуху у меня что ли какую нашел? Да я не держу почти. В тринадцать лет еще как-то интересно было, а сейчас тошнит, да и все. Рожи у них там больно несчастные. Но мало ли чего, я ж не знаю, что за ступор на него напал.

- Ну? - подхожу. И сразу понимаю, что надо заткнуться. Словами у нас как-то никогда толком не выходит, видать, слова - это все-таки то ли для девчонок, то ли для кино, и произносить прочувствованные сентенции на тему "ты, мой брат, ради тебя..." - спаси и помилуй.

Неловко как-то, но делать нечего. Сажусь перед ним на колени. Гляжу на левый глаз, на нем чуть-чуть стрелка длиннее. На сцену-то он стрелок больше не рисует, а дома иногда - балуется. Тем более, что две недели почти молчать пришлось, дурью маялся, как мог. Только что каблуки не одевал. Но нет, некоторых линий он никогда не пересекает.

Он как-то неуверенно в ответ смотрит.

И вдруг ломается и плачет.

Вот так без перехода почти.

А мне дико страшно, и просто дико, потому что ну не бывает так, это же Билл, он не плачет ни с того ни с сего, только от смеха или от усталости...

А он сползает со стула прямо мне на колени, выше же меня на добрых пять сантиметров, поэтому носом - в макушку, но сразу как-то сворачивается, как будто сокращается, и прячет лицо на груди. И цепляется отчаянно. Царапая ногтями неосознанно.

Может быть, я не гений. Но дураком я тоже никогда не был.

Может быть, я ни хрена не чувствую остальных людей. Но он - мой брат-близнец. А у нас ведь всегда все было одновременно. Первый зуб. Первый "мокрый сон". Первый друг. Первого секса вот только... Но это не то.

А "то"...

Я отнес его на кровать. Я опустился рядом с ним.

Каждое движение - на проверку. Как на самом первом саундчеке, когда мы бегали к оператору каждые пять секунд и спрашивали "так нормально?", "а так?". Глазами, не словами. Так - можно? Разглаживая ладонями кружева на рубашке. Так - можно? Пропуская черные пуговицы в прорези. А - вот так вот можно, Билл? Первый момент теплоты кожи под пальцами - как откровение.

И дальше можно было уже не спрашивать.

Он все еще судорожно всхлипывал, но старался улыбаться, держал меня за дредины с двух сторон, закусывая губу, все еще боясь выдать себя, и только когда мой нос ткнулся ему в лобок, и глубже было уже нельзя, он потерял таки контроль и выгнулся всем телом, неразборчиво и громко что-то выстанывая.

И наконец-то все стало хорошо.

Fin.