Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

2 сентября

Весь день я старательно делал вид, что ничего не произошло. Приводил в порядок альбомы, выбирал, что можно отвезти отцу Юмы. Из-за того, что произошло, я не собирался отказываться от возможности выставлять свои работы. Пора повзрослеть. Все так, как и должно быть. Цена назначена. Даже если я совсем и не хотел – так…

Тело непослушное, деревянное. Задеваю все углы, опрокидываю баночки с водой, проливаю чай на альбом, спотыкаюсь. Не то, чтобы болело. Другое… Тянущее ощущение чужеродности. Не мое.

Места себе не нахожу. Под вечер уже берусь за неоконченный пейзаж. Туманное утро, неподвижный розовато-серый воздух над озером и звездочки лилий… Таким мог бы быть рассвет – там…

Я должен закончить. Как бы мне не хотелось другого. Хочу удержаться. За тонкие, длинные, золотые нити света, которые я аккуратно тяну по воде. Багрянец, разбавленный до Pale mauve(1), размытый в озере оттенка Dark violet. Бьюсь с алым, смиряю его, как огонь, позволяю переползти на свои пальцы, смотрю на яркие пятна, въедающиеся в кожу. Злюсь от бессилия.

Я не жду. Не жду.

Просто положил телефон поближе к себе, на случай, если…

И звук – абсолютно точно - включен. Не стоит проверять это каждые пятнадцать минут и пролистывать папку «Пропущенные», в которой последний зафиксированный, еще майский – от Кэя.

Закат, стекающий с окон на скошенном потолке, такого же цвета, что и полосы на моих ладонях.

Стою, задрав голову, подставляясь под струи света засыпающего солнца. Еще один день закончился. Теперь все они будут подобны этому. Тягуче - длинными, как карамель.

Не жду.

Задумчиво перебираю карандаши и кисти. Смотрю на пейзаж. Все же слишком ярко.

И вздрагиваю, когда слышу звонок в дверь.

Сердце, не подчиняясь мне, сжимается и привычно входит в выученный за последние дни бешеный ритм. Прислоняюсь лбом к прохладной пластиковой панели, закрываю глаза, пытаясь усмирить взбесившееся тело. Бесполезно.

Оно не солгало, так болезненно толкнувшись в груди. Мое сердце.

Стою, не выпуская выгнутую холодную дверную ручку, на самом деле, всем телом пытаясь отыскать опору. Я не знаю, что говорят в таких случаях. Точно бы знал, если бы за дверью оказался Кэй. Но… Совершенно невозмутимый, холодно-отстраненный Юма, с чуть взъерошенными ветром волосами, в льняной рубашке и джинсах – как обычно, безупречен. Я не знаю… И просто отступаю, позволяя ему войти внутрь.

Этот человек был во мне.

Буквы вспыхивают алым в голове, как искры уснувшего, но не умершего костра.

Так близко, как не было позволено никому ранее.

И он же молча, сосредоточенно собирался утром, не глядя в мою сторону.

Что еще можно добавить к этому? Для чего он пришел?

Обида. Горькая, ядовитая. Но… не только она. В глубине души я хочу, чтобы он смог убедить меня.

Только вот почему я решил, что он для этого здесь?

Молчит. Впервые не находит слов? Так на него не похоже. И эта тишина становится уже невыносимо тяжелой.

- Как там… в больнице? Все нормально?

Голос хриплый, словно горло перехватило, и слова выталкиваются с трудом.

- Да, - кажется, он на этом и остановится.

Но спустя секунду продолжает.

- Как обычно. Больше паники и суматохи. У нее всегда так.

И я снова… черт возьми! - снова вижу эту глубокую, обволакивающую нежность в темных, усталых глазах Юмы. И сердце захлебывается кровью.

- Ты, надеюсь, не это пришел мне сказать! – вырывается, выплескивается моя боль.

Делает шаг ко мне, короткий, осторожный. Но я кожей чувствую, как сокращается между нами расстояние. И вздрагиваю.

- Нет.

- Что ж тогда?

- Я…

Воздух тяжелеет, напитывается запахом электричества – будто бы вот-вот разразится гроза. Срываюсь. Не могу удержать рвущуюся горечь.

- Только не смей говорить, что тебе жаль! Тебе не бывает жаль.

Взгляд человека с фотографии, на пепелище перед искореженной машиной – не жалость… даже тогда.

- Ты прав. Так и есть!

Вздрагиваю от вдруг прорвавшейся сквозь обычно спокойный, ровный голос Юмы ледяной, обжигающей ярости. Он негромко продолжает:

- Чтобы ты хотел получить в итоге? Каков возможный исход этой истории?

Еще шаг ко мне. Инстинктивно отступаю, упираюсь в стол.

Я не знаю ответа на эти вопросы. Ни о чем не думал… Идиотски, глупо доверился… Сам не понял, когда завяз. Как все это произошло? Когда? В какой момент я стал так нуждаться в этом человеке?

- Да, ты прав. Лучше всего было трахнуться и разбежаться. Все правильно. Тогда, чего пришел?

Внутри все дрожит. Ток пустили по натянутым, оголенным нервам. Пусть уходит сейчас, иначе сорвусь.

- Этого я не говорил, - угрожающе - низкий шепот, дрожью проходящей по коже.

- Тогда что? Что?!

Совсем близко. Задыхаюсь от душного, горьковато-сладкого запаха кожи Юмы. Сломаюсь… Уходи, а… Уходи…

Нервы, артерии заледенели – достаточно неосторожного прикосновения, чтобы они рассыпались, перебитые…

- Извиниться? Или «спасибо за удовольствие, куколка»? Или, может, даже удовольствия не было? Или было такое, что «а давай-ка еще раз»? Что?!

- Проклятье! Я не смогу вас двоих удержать!

Вот оно. Натянутые до предела нити лопаются, обрываются.

- Пошел вон!

Со всей силы - кулаком по столу. Баночки подпрыгивают. По столешнице медленно растекается густая клякса… Королевский пурпур…

- Хани!

Ладонь прохладная, уверенная ложится на плечо. Рывком высвобождаюсь, отворачиваюсь. Стараясь скрыть дрожь в руках, перекладываю листы подальше от расползающегося пятна.

- Уходи. Мы славно развлеклись.

Надеюсь, получилось убедительно и спокойно. Едва слышно добавляю:

- У тебя ж это не впервой, да?

Толчок в спину – ладонь давит между лопаток, пригибая к столу. Чтобы не упасть, вытягиваю вперед руки, вляпавшись в растекшуюся краску, скольжу пальцами по столешнице…

Угрожающий дрожащий от ярости шепот прямо в ухо.

- Стоит ли об этом? Все мы кому-то кого-то заменяем, да? Как у меня получилось?

Встряхивает, разворачивает к себе.

Видеть его не могу. Не могу.

Сломаюсь…

Вырываюсь и снова отворачиваюсь.

- Никак не получилось!

На этот раз не успеваю подставить руку, когда он толкает меня вперед, удерживает, так, что я оказался зажатым между столом и горячим жестким телом Юмы.

Чувствую, как наливается жаром губа, осторожно касаюсь ее кончиком языка. Соленый вкус. Больно. Прикусил.

Мне не нужно слов. Если бы сейчас он просто прижал меня к себе, взял за руку… хватило бы и этого… Но мы намеренно причиняем друг другу боль.

И так… Даже так. Меня все равно тянет к Юме.

Тело дрожит от бессилия и от подступающего мутного, страшного возбуждения. Одержимость, не нуждающаяся в словах или логических доводах: «где твоя гордость» или «не стоит» или даже «тебе дали понять, что ты не нужен». Нет. Осталось только одно – гибкое, напряженное тело Юмы, вплотную притиснутое ко мне. И облизнув кровь с рассеченной губы, закрыв глаза, подаюсь назад, совсем чуть-чуть, на его бедра, позволяя как угодно интерпретировать это движение.

Короткий вздох… движение теплого воздуха на голой шее. И рука обвивается вокруг талии, тянет к себе, задирает футболку. Мышцы живота инстинктивно сжимаются, когда холодные пальцы касаются его, скользят вниз, обжигая, словно льдом, после которого кожа начинает гореть, болезненно, нестерпимо. Забираются за пояс джинсов, сжимают. Дергаюсь, то ли отодвигаясь, то ли, напротив, подаваясь вперед.

Если бы это причиняло боль… Если бы Юма принуждал меня… Я мог бы кричать и вырываться… Но…

Но…

Я могу только кусать губы… И всхлипывать от неторопливых, жестоких именно этой своей самоуверенной медлительностью, движений.

Давлюсь отвращением к себе и слезами… Соленый вкус на языке. Тыльной стороной ладони вытираю губы – на коже остаются алые смазанные следы – то ли кровь, то ли разлитая краска. Или же… все проще, и я сам – кукла, чья плоть и кровь – акварель и пастель. Ненастоящий. Если так - все правильно.

Роняю голову на скрещенные на столе руки, не заботясь уже о перепачканных пальцах, подчиняюсь, позволяю стащить с бедер джинсы, следую жестким, уверенным движениям, не сопротивляясь, безвольно, до скрипа стискивая зубы, чтобы они только не стучали лихорадочно. Больно бьюсь о ребро стола, когда Юма входит в меня, начинает неторопливо, с силой двигаться.

Щеки горят. Другая грань… И так тоже я хочу быть рядом с ним. И так тоже хорошо, что ноги подгибаются. Какова глубина этого проклятого зимнего океана? Всматриваюсь до головокружения в черную, матовую воду. Она такая же, как глаза Юмы. Так придется ли мне спуститься до дна, чтобы понять, какова его природа?
Зубы все же начинают стучать, вторя ритму, в котором бьется тело. И как только впившиеся в мои бедра пальцы Юмы, сжавшись на мгновение на последнем, резком движении, вдруг отпускают, я понимаю, что не смогу удержаться на ногах. Перед глазами сквозь черноту зимнего океана проступают мерцающие пурпурные спирали, засасывающие вниз, ко дну.
Руки, подхватывающие меня, бережно прижимающие к себе.
И сладковатый запах мертвых, сжигаемых листьев.

И, как сквозь толщу воды, иглами света, прокалывающими темноту, указывая направление к поверхности: «Прости…»

---

Кап… Кап…

Так явственно.

Вода теплая, розоватая, словно бы я был каким-то идиотом – самоубийцей. Лежу, откинув голову на край ванны.

Надеюсь, все же это не кровь. Криво улыбаюсь, но тут же морщусь от боли в рассеченной губе.

Какая-то умиротворенная тишина. Словно мир замер. И только стук разбивающихся капель – как биение сердца. Если прислушаться к собственному телу… Хрупкий баланс: и вкрадчивая, тянущая боль, и отголоски наслаждения – все лишь фоном.

Медленно, словно опасаясь, что этот неожиданный покой пойдет трещинами от неосторожного прикосновения, как только-только легший на воду лед, поворачиваю голову.

Юма сидит рядом с ванной, на полу, уткнувшись лбом в сложенные крест-накрест руки. Пальцы самыми кончиками касаются воды. Тонкие, длинные… и серебряная широкая полоса кольца на мизинце. Никогда не обращал внимания.

Дурацкое ощущение. Словно мы завязли в густом сиропе.

Разлепляю губы, намереваясь произнести…

Нужно ли что-то говорить? Обвинять в чем-то? В чем?

Усмехнувшись, прикусываю губу, так ничего и не сказав.

Отпустить так? Я никогда ни за что не держался.

И в ответ на: «Не хочу больше быть рядом с тобой», оглушенный, молча закрыл дверь.

Сейчас. Есть ли такое, что я хочу, чтобы Юма знал обо мне?

- Я… - голос чужой, надтреснутый, лишенный вообще какого-либо выражения. Замолкаю.

Давай же. Давай.

Еще одна попытка.

- У меня никогда не было прежде… так. Ты единственный.

Отворачиваюсь, тру пальцы, пытаясь избавиться от въевшихся пятен.

Чувствую, как Юма поднимает голову, смотрит на меня… Кажется, я кожей ощущаю его растерянность и страх. А потом рывком подается вперед, ладони соскальзывают с края ванной в воду, и прижимает меня к себе. Хватаю раскрытым ртом, как рыба, воздух, пытаюсь вырваться, сказать, что его рубашка промокла насквозь, что ничего не изменилось на самом деле, что мы, по-прежнему…

Так много ненужных, бессмысленных слов. Если я позволю вырваться хоть одному, увязну в липкой паутине – лживой, совершенно чуждой тому, что я хочу на самом деле.

Обеими руками притягиваю к себе Юму, уткнувшись носом в его теплую, влажную кожу, прижимаюсь губами к тонкой, чуть выгнутой, выступающей ключице, умиротворенно закрыв глаза, чувствуя виском ровное, сильное биение пульса.

Как же хорошо рядом с тобой.

Я понял природу этой мягкой, обволакивающей тишины. Они отступили, мои проклятые стражи-ангелы. Их гибкие, покрытые шипами ветви – пальцы, пришпиливающие меня к земле, не позволяющие двигаться, отпустили.

--

Не расцепляемся ни на мгновение. Все предметы в комнате кажутся размытыми, едва различимыми в сумерках. Лежим, не произнося ни слова, в тишине, нарушаемой только нашим дыханием. Кажется, только что было зябко, и кожа была покрыта мурашками. Но в следующий момент, когда Юма накрыл меня простынею и устроился рядом на слишком узкой для двоих кровати, стало вдруг тепло и спокойно.

Рука, обнимающая меня, покоится на животе – кажется, не удерживает, просто дает понять: «я здесь, не отпущу».

Мир оглохший и безмолвный. Впервые – такой. Сузившийся, сосредоточившейся в одной точке - сзади, на шее, где я ощущаю дыхание Юмы.

Кладу руку поверх его ладони. Просто… Просто - так спокойнее.

Словно так я смогу удержать его.

И вновь, как и вчера, вязкую, густую темноту разрывает звонок. Телефон Юмы. Чувствую начало его движения - отстраниться, и, совершенно инстинктивно, в этот же миг стискиваю его пальцы. Нет! Замирает и, кажется, вот сейчас сбросит мою руку. Сердце сумасшедшее колотится, когда я раскрываю ладонь, выпускаю его. Не удержать.

Но Юма вдруг перехватывает мою руку, сплетает наши пальцы и, не отпуская меня, тянется к сброшенной на пол одежде, достает телефон.

- Да?

Слышу в трубке громкий, торопливый женский голос. Каждый раз, взлетая, он, словно плеть, хлещет меня наотмашь, а я не могу даже закрыться. Только вздрагиваю и широко раскрытыми глазами гляжу перед собой.

- Нет. Нет, сама, пожалуйста. Не будь таким ребенком, – а голос снова, пронизанный нежностью и заботой, мягкий. – Кайра, меня сегодня не будет.

Всплеск. Так, что даже я отчетливо слышу это испуганное, беспомощное: «Что?!»

- Сегодня ночью я не приеду, - убедительно - спокойно, но я вижу, как Юма устало закрывает глаза – всего лишь на секунду, но для меня этого достаточно. – Завтра. Давай поговорим завтра, хорошо? Утром. Я помню. До начала занятий. Успею. Да. Обещаю.

Закрывает и отбрасывает телефон назад, в ворох одежды. Вновь ложится, притягивает меня к себе.

Я не уверен, что Юма станет объяснять.

Я не уверен, что хочу слышать объяснения.

Была ли сейчас моя маленькая победа? Если да, то кого я победил? И надолго ли? И почему я совсем не чувствую себя победителем?

Просто продолжаю молчать, закрыв глаза, прижавшись близко-близко к человеку, которого больше всего на свете хочу удержать.

- Девчонка, которая ехала тогда с нами в машине не была моей невестой, - шепот Юмы сначала оглушает. Потом – когда я понимаю, о чем он говорит - проходит дрожью по позвоночнику.

- Это уже позже так написали. Думаю, с подачи ее матери. На самом деле – так, совсем случайная знакомая. Но, наверное, лучше звучало в некрологе «невеста», а мне… как-то казалось бессмысленным отрицать это. В конечном счете, это единственное, что я мог сделать для нее… А мальчишка… Мы с ним время от времени…- пауза. – Часто… встречались. Не то чтобы он был каким-то особенным… Я имею в виду, дар. Да, впрочем, и как человек тоже, – задерживает дыхание, тщательно скрывает вздох, отчего теплый воздух, будто набегающими волнами, касается впадинки на моей шее. Я знаю, что это еще не все и молчу.

- Мне нравилось, как он улыбался. У него веснушки тогда становились ярче… - пальцы на моем животе вздрагивают и снова замирают. – Впрочем, никаких заблуждений по поводу друг друга. Мне так казалось. И тогда… - чувствую, как Юма подбирает слова, пробует их на вкус, прежде чем произнести. - Нет, все правда. И то, что после ночи в клубе. И то, что были пьяны. И то, что летели на немыслимой скорости. Не первый раз, в общем-то. Он ревновал дико. Тыкал в девчонку пальцем и орал: «Ты хоть имя-то ее запомнил?!» Тогда – нет. Я потом его выучил.

Легкое прикосновение, ощущение влажной, горячей кожи, когда Юма прислонился лбом к моей шее. И почти сразу, снова шепот:

- Он жутко обиделся. Хотел, чтобы мы вдвоем отпраздновали Рождество. Я… не слишком хорошо помню, что произошло. То есть… хочу сказать, что уже потом вынужден был из осколков сложить более или менее цельную картину. Совершенно пустая дорога, темнота – еще даже намека на рассвет нет, и словно вырванные, высветленные фрагменты мира вокруг фонарей, и снег в стекло… Знаешь, такой, что бывает только на Рождество – крупный, стеной, абсолютно нереальный. Пушистые снежинки кружатся в свете фар, танцуют, как белые мотыльки. Тепло. И мы с девчонкой смеемся. А он сидит, нахмурившись, вот-вот заплачет и смотрит в темное окно.

Да, Кэй так тоже умел – скрестив руки, задрав ноги в высоких ботинках на сидение, делал вид, что ничего важнее пейзажа за окном в этом мире нет.

- Может быть, было скользко. Может быть, из-за этого снега видимость была нулевой. Может быть, я отвлекся. Но только вот на дороге – единственный - не горел этот чертов фонарь. И времени на решение было несколько секунд. Нет, конечно же, выбор был. Одно движение. Либо он, либо я.

Черная дорога и снег. И тонкие, побелевшие пальцы Юмы, вцепившиеся в руль, делающие в последний миг одно-единственное движение. Выбор.

- Если бы движение было иным, он был бы жив, а мертв – я. Но это недопустимо, - голос Юмы приобретает металлические ледяные нотки. – Потому что… Есть человек, которого я не могу бросить. О котором обязан заботиться. Я обещал.

Не уверен, что хочу слышать дальше.

- Уже пятнадцать лет прошло. С того вечера, как отец привел к нам Кайру. «Теперь у тебя есть старший брат». У нее был такой потерянный взгляд. И я протянул ей руку и сказал: «Я позабочусь о тебе». Хани, она такая беспомощная. А отец думает только о том, как бы его не трогали и не волновали лишний раз. Он тысячу раз уже мог занять место получше, если бы рискнул взяться за что-то более серьезное, чем идиотские постеры и оформление офисов. Но он хочет только в каждую свободную минуту сбегать в свою нору и заниматься третьесортной мазней. А галерея… ну, только бы кое-как держалась на плаву. Если бы тогда я сделал другой выбор… Если бы не прошел все, до конца – и эту шумиху, статьи в газетах, и время, когда мы с Мойрой всеми немыслимыми способами, задействовав ее связи, пытались избежать последствий… Кайра единственная, кто каждый день ждал меня домой. Единственная кричала осаждающим дом репортерам: «Он не виновен».

Эту битву мне не выиграть. Я изначально – проиграл.

- Она эгоистична и весьма избалована. Пользуется своим особым положением. И никогда меня не отпустит. Но это из страха повторения… того. И главного это не меняет – Кайра самый дорогой для меня человек.

А значит, ничего не изменилось.

Или..?

Пальцы Юмы сдвигают слипшиеся, до конца не высохшие прядки, гладят шею, движутся вниз, вдоль позвоночника – так, что мне хочется выгнуться навстречу прикосновениям.

- Твой взгляд, Хани… Он был таким же… Тогда в клубе. Словно ты потерялся, стоишь в толпе и судорожно оглядываясь, ищешь человека, за чью руку, вот только что, держался и вдруг… остался один. Я понимал, что не должен. Что не смогу…

- Не нуждаюсь в твоей заботе. Я не больной ребенок! – возражаю яростно. И сам пугаюсь прорвавшегося отчаяния.

Юма задумчиво перебирает мои волосы, пропускает прядки сквозь пальцы. И произносит, словно и не услышал последнего замечания, а в голосе явственно чувствуется его обычная, отстраненная улыбка:

- Но, знаешь, это уже не имеет значения. Свершившийся факт – ты есть, и я не могу отпустить тебя. Я хочу удержать моего Хани. А значит, что-нибудь придумаю.

Биться – стоит. Пусть даже я и совсем не уверен в результате. Я хочу быть тем, про кого Юма скажет: «он самый дорогой для меня человек». Я хочу, чтобы вот это выражение бесконечной, обволакивающей нежности и жуткого, иррационального страха появлялись, когда его взгляд обращен ко мне, когда он слышит мой голос.

Прости… Прости, Кайра. Он нужен тебе. Но и мне… тоже нужен.

Завтра я обязательно что-нибудь придумаю. Завтра. А сейчас буду просто лежать с закрытыми глазами, кусать губы, улыбаться, трепетать от прикосновений Юмы – от того, как он гладит мою спину, едва касаясь, целует плечо, обрисовывает языком контур лопатки. Поворачивать голову, подставляя болезненно горящие губы, когда становится совсем уже невыносимо делать вид, как будто бы совсем ничего не происходит, и мы просто… всего лишь лежим рядом. Только сердце бьется так, словно вот-вот разорвется…

Будто я сейчас задохнусь… если буду продолжать… нет, напротив. Если оторвусь от Юмы…

Я завтра подумаю обо всем, что он мне сказал. Придумаю для него оправдания. Сейчас я понимаю только, что ничего не изменилось. И рука Юмы, выворачивающая руль, одним движением выносящая приговор - та рука, что обхватила мою ладонь, когда я потерялся в толпе, та, что бережно, но крепко прижимает меня к себе. Что-то общее у нас есть с тобой, Кайра… И я тоже готов снять замок с двери, ведущей на крышу, выйти и крикнуть всему миру: «Он не виновен!»

Ничего не изменилось.

Он ждет, чтобы я сказал ему это? И поэтому, касается так осторожно, словно спрашивая?

- Я… я… - сейчас уже вообще не могу говорить. Лицо горит. Так жарко…

Нужно было открыть эту чертову дверь, впустить хоть немного воздуха. Простыни мокрые насквозь. Кажется, вся кожа пропиталась запахом Юмы.

- Ты самодовольный дурак, если думаешь, что сейчас я поведусь на твои приставания! - недовольно, в пол голоса ворчу. - Отпусти. Мне больно.

Короткий, как мне кажется, полный облегчения, смешок и шепот, прерываемый легкими поцелуями вдоль позвоночника, ниже и ниже:

- Ну, значит, сегодня мы только лишь потискаемся…

О-о-о…

Не уверен, что происходящее можно вписать в столь узкие рамки. И где, по предположению Юмы, проходят границы этого «только лишь…» В итоге, я даже не нахожу сил добраться до душа. Или нет… Просто, мне не хочется туда идти. Чуть дольше сохранить на себе отметины, позволить им впитаться, въесться в кровь и плоть, стать частью начатого рисунка, завершить его. Мне нравится нести в себе оттиск этого человека… И я просто не хочу ни на секунду отрываться от него.

Не сплю. Лежу и глупо улыбаюсь в темноту, прислушиваясь к ровному глубокому дыханию и сильному, спокойному стуку сердца, бьющемуся под левой лопаткой – также, как и мое…

Когда небо светлеет, по стеклу вдруг начинают барабанить дождь. Под успокаивающую глухую дробь, прижавшись теснее к Юме, я, наконец, засыпаю.

И просыпаюсь один. Дождь все еще идет, и небо за окном серо – лиловое. Воздух в комнате совсем по-осеннему холодный и пахнет сырыми листьями. Выбравшись из скрученных, влажных простыней зябко ежусь, тороплюсь влезть в свитер и джинсы. Почему так явственно пахнет осенью?

Я не слышал, как ушел Юма. Снова – ушел. Но… Что-то изменилось, да?

Недовольно морщусь, заметив, во что мы вчера превратили мой стол.

Вздрагиваю, заметив белый альбомный лист, приколотый к стене. И торопливо-испугано побежав глазами по ровным строчкам – острым, четким буквам, облегченно вздыхаю. Перечитываю: «Кофе и завтрак в следующий раз. Альбомы для отца забрал. Столик заказан на семь. Там же. P.S. В твоем пейзаже чего-то не хватает». Самоуверенный, невозможный Юма. Мой... Юма.

Улыбаюсь, проводя пальцами по контуру набросанного летящими, округлыми линиями рисунка в самом низу листа – свернувшегося клубочком, спящего котенка. Ловлю себя на мысли, что уже мысленно отправил это произведение на одну ступень с Моне и Дали в моей личной иерархии самых выдающихся произведений.

Жадно пью сок прямо из пакета и, захватив с кухни пиццу, устраиваюсь перед неоконченным пейзажем. Пальцы покалывает от нетерпения.

Холодный воздух пробирается под одежду. Так явственно. Дождь и сырая земля. Откуда? Зябко поведя плечами, оглядываюсь и замираю. Дверь на крышу… Совсем чуть-чуть приоткрыта. И сквозь щель видно низкое серое небо, такое близкое, что, кажется, стоит только подойти и можно будет по локоть погрузить в него руки.

Что-то изменилось…
-------------
Примечание:
1- Бледный розовато-лиловый