Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

В сети можно найти все, что угодно. Если правильно задать вопрос. Интернет - всего лишь модель мира. Когда знаешь, что ищешь, всегда придумаешь способ заполучить это. Пальцы почти невесомо, не касаясь, порхают над клавиатурой. Переталкиваю языком сигарету из одного уголка рта в другой, прищуриваюсь от едкого дыма, обжигающего лицо – без очков как-то непривычно. Но сейчас они лежат на столе, рядом с пустой банкой из-под колы, в которую я время от времени стряхиваю пепел.

Счета, банковские карты, движения средств – оплата доставки, медикаментов – так, чтобы никто не нашел и следа покупателя.

Параллельно просматриваю открытые статьи по медицине и первой помощи. В сети ты не только можешь изображать что угодно, но ты реально способен стать кем захочешь, если приложишь хоть немного мозгов. Меня создатель не обидел. Хоть и распорядился я его даром весьма и весьма легкомысленно.

«…показана экстренная госпитализация». Ага, как же. Не наш вариант. Если бы этот ублюдок захотел понежиться на больничных простынях, явно бы не позвонил мне.

«…термическое, химическое, электрическое или радиационное воздействие...» Да кто ж его знает, во что он мог опять вляпаться?! С сомнением разглядываю мечущееся на диване худое тело. Кажется, что его сжирает что-то изнутри.

Ворочается. Вот-вот сбросит повязки из более-менее чистой ткани, которыми я закрыл его ожоги.

Так, ждем посылочку. А пока…

Возвращаюсь к статейке. «Ожоговый шок обусловлен нейроваскулярными рефлексами (боль, страх) с выбросом катехоламинов; термическое повреждение капилляров в зоне ожога приводит к выходу альбуминов в ткани…» Эммм… Задумчиво почесал в затылке, стряхнул пепел. Прочитал еще раз. Мои знания химии и прочих «а-буль-ми-нов» ограничиваются названием ингредиентов и дозировкой некоторых запрещенных препаратов, и почерпнуты из той же сети. Значит, пропускаем. Ищем что-нибудь более… применимое на практике в ситуации, когда у тебя на диване выгибается от боли в полубессознательном состоянии твой… кто?.. лучший друг, что ли?

«Ожеговым шоком, отличающимся длительной эректильной фазой с психомоторным возбуждением, умеренно повышенным АД. Пострадавшие мечутся от болей, стремятся убежать, в месте и обстановке ориентируются плохо». Ага. Наш случай, определенно. Стремятся сбежать… да это его обычное состояние!

Нет, этот чертов Мэлло знал, кому звонить. Знал, что, возможно, я единственный, кто приедет за ним куда угодно и притащит к себе. По одной только причине - этот вызов я приму.

«Асептические повязки (никаких присыпок или мазей). Противошоковые мероприятия: наркотики, не причинять болей, тщательно уложить пострадавшего» Так. Ну, вот и все. Главное, мы нашли.

Всовываю в рот новую сигарету, щелкаю зажигалкой, а потом ловко, профессионально закатываю рукава свитера и выбираюсь из-за стола. Я готов к операции.

Присаживаюсь возле дивана, несколько секунд внимательно смотрю на слипшиеся светлые прядки, перепачканные кровью, на капельки пота, выступившие на лбу и напряженной шее.

Ты пришел ко мне, потому что знал – я не проиграю. Я – лучший.

Снимаю повязку. Не так все и плохо, кажется. Чистые – на сколько это возможно – раны, слезшая местами кожа, но… По крайней мере…

Проклятье. Вздрагиваю, когда глаз Мэлло – тот, здоровый, не вспухший, неожиданно открывается и мутный, пьяный взгляд впивается в меня.

- Ты бы еще… пепел на меня стряхнул, - хрипло, едва слышно шипит он. Слова с трудом проталкиваются сквозь потрескавшиеся, пересохшие губы.

Скосив глаза к носу, замечаю, что, и правда – пепел опасно дрожит на самом кончике сигареты. Ловко перехватываю ее пальцами, тянусь, тушу, не глядя, о край все той же банки.

- Пить?

Кивает. Легко поднимаюсь с пола, тащусь на кухню. Минуту-две растеряно смотрю в холодильник. Пиво и кола. Не слишком подходящие напитки для больного.

Когда уже возвращаюсь назад со стаканом воды, раздается звонок. Я вижу, как Мэлло вздрагивает, напрягается, готовый соскочить с дивана и бежать, прищурившись здоровым глазом, смотрит на меня. Медленно качаю головой и иду открывать.

Привезли заказ. Пакет с бинтами и обезболивающим. Если подумать – гораздо проще было сгонять до аптеки на углу. Но это и вполовину не было бы так интересно. Курьер ласково улыбается, протягивая мне бланк для росписи, в голове мгновенно вспоминается фамилия владельца карты, которой я воспользовался сегодня – ставлю размашистый острый росчерк и, не дослушав слащавое: «Спасибо за покуп…» закрываю дверь. Квест выполнен.

Бросив в угол дивана пакет, возвращаюсь к Мэлло. Вижу, что он насторожен, держится из последних сил. Ждешь, что подставлю?

Хмыкнув, осторожно кладу ладонь ему на затылок, чтобы помочь приподняться. Но этот самодовольный придурок вдруг хмурится, делает слабые попытки вырваться, отвернуться:

- Отпусти… идиот. Я сам… - хрипит он. – Уйди.

Мог бы «сам» – не позвонил бы мне, да?

- Давай, чего как девчонка! – ворчу я, чуть сжимая ладонь. Кожа влажная и горячая. Все же – жар. Но с этим я уже более или менее знаком. Обычный симптом при ранениях. Ловлю себя на мысли, что кончиками пальцев успокаивающе глажу сзади напряженную шею.

Мэлло закрывает глаза, то ли от боли и усталости, то ли от этих неожиданных моих движений, и коротко, мучительно выдыхает. Но, когда я уже опускаю его на подушку и отстраняюсь, вдруг неожиданно поворачивает голову, прижимаясь к моему запястью горящей щекой. И мне снова становится не по себе от его совершенно привычного, прекрасного мне знакомого, пронизывающего насквозь взгляда, в котором вот только на этот раз мелькает нечто новое, от чего дрожь по позвоночнику проходит.

- Как… я?

Нашел что спрашивать!

- Хреново.

- Откровенно… - отпускает, и потрескавшиеся губы кривит что-то весьма похожее на обычную его усмешку.

- А чего ждал-то!?

Тянусь, вываливаю содержимое пакета на диван. Поиграем в медсестру.

Видимо, эта же мысль приходит в голову и Мэлло, потому что он хмыкает и выталкивает из себя:

- Мэтт, в тебе столько скрытых талантов. Халатика не завалялось в доме?

- Заткнись, а, - хмыкнув, затягиваюсь только что прикуренной сигаретой, языком перекатываю ее в угол рта и принимаюсь за работу.

- Никакого удовольствия возиться с тобой. Ты ж о других не думаешь, лезешь хрен знает куда, летишь к этой своей черт знает какой цели, не оглядываясь по сторонам. И даже мысли у тебя не бывает, что доставляешь окружающим кучу неприятностей, – ворчу так, для себя, на самом деле, почти невнятно под нос, сквозь зубы, стараясь не уронить сигарету. - И только думаешь, что избавился от тебя, и начинаешь жить спокойно, как ты…

- Но ты приехал за мной, - усмехнувшись, вдруг произносит Мэлло, не открывая глаз.

Что мне на этот ответить? Могло ли быть по-другому? И уж точно ни себе, ни ему не собираюсь отвечать на вопрос «почему».

Это вроде как одно из устоявшихся правил нашего дурацкого мира, которые не обойти. Проще принять и просто учитывать его при разработке стратегии. Поэтому я, пожав плечами, молча поднимаюсь и выхожу из комнаты.

Что-нибудь… Что-нибудь, чтобы он уже уснул и не метался в лихорадке. Несколько минут в раздумьях, прикусив губу, стою посреди кухни, потом достаю с полки жестяную чайную банку с травой и сигаретную бумагу. Что-то длинный какой-то день сегодня был. Тошнотворно длинный. Или ж я просто отвык быть с кем-то. Одно время я мечтал о том, что однажды у меня будет свой дом, куда никому не будет доступа, кроме самых близких друзей. Дом оказался двухкомнатой захламленной квартирой, осаждать которую никто и не собирался – ну так разве что некоторые случайные знакомые, которым утром без зазрения совести можно сказать «выметайся», а друзья… какая-то детская наивная заморочка, не более.

Жадно, глубоко затягиваюсь, прикрыв глаза от предчувствия удовольствия. Возвращаюсь в комнату, устраиваюсь, скрестив ноги, на полу у дивана. Несколько минут сидим в тишине. Странно, но я не хочу ничего. Смотрю на мерцающий экран ноутбука, на коммуникатор и шнур наушников, свесившийся с края стола. И думаю о том, что надо бы встать, закрыть крышку и отправиться спать. Не могу даже заставить себя потянуться за банкой, чтобы стряхнуть пепел.

Вслушиваюсь в тяжелое хриплое дыхание Мэлло, ритмичный стук сердца, как тиканье часов – откуда у меня такая древность? Может, и впрямь, это сердце? Мое или его? – и взвивающиеся по спирали вверх крики за стеной – ежедневный концерт соседей, который закончится примерно через полчаса стонами и скрипом кровати.

- Ты эгоистичный ублюдок! Тебе плевать, что у тебя тут человек подыхает. Нет, ты будешь сидеть и невозмутимо, планомерно накуриваться!

Уснул он, как же! Капризничает - значит, видимо, отлегло.

Перевожу взгляд на скорчившуюся фигурку под пледом, смотрю на бледное лицо с прилипшими ко лбу и щекам стрелочками волос, на полосы бинтов, на которых ало, невыносимо ярко проступают пятна крови. Я мог бы испытывать сочувствие или даже какую-то несвойственную мне извращенную нежность при виде этого хрупкого тела и совершенно по-детски прикушенных губ, если бы… если бы не эти блестящие, зло прищуренные глаза – человека, ни о чем не жалеющего.

Мы слишком давно рядом, чтобы вообще иметь какие-то заблуждения на счет друг друга.

Усмехнувшись, набираю полный рот сладковатого, терпкого дыма, тянусь к Мэлло. От неожиданности он дергается, горячие сухие губы удивленно приоткрываются под моими. Он глотает дым, кашляет, отпихивает меня, упершись ладонями в грудь.

- Что творишь, идиот?! – выровняв дыхание, наконец, произносит он.

Я смеюсь над растерянным, испуганным выражением его лица.

- Усни уже, а?!

Губы нестерпимо горят, как будто его жар перекинулся на меня. Удивленно касаюсь кончиками пальцев рта, словно на них должен остаться ожог.

- Ты самый тупой, самый невозможный идиот в моей жизни, - устало шепчет Мэлло, облизываясь. Кончик розового влажного языка мелькает, и мне вдруг хочется еще раз прижаться к сухим горячим губам, раскрыть их, вспоминая совершенно забытый, преследующий меня вкус. Шоколада, конечно. Совершенно его, свойственный только Мэлло, вкус – невинный и невероятно чувственный - до неприличия. Кроме него никто, ни один из моих знакомых даже близко не был таким сладким, раздразнивающим воображение.

Я помню. Давно. Мы и первый раз курили также, давясь дымом и смехом. А потом уже целовались просто так, чтобы «попробовать», кажется. В качестве практики, конечно же. Ничего личного.

Усмехнувшись вдруг нахлынувшим воспоминаниям, тушу сигарету и, наконец, заставляю себя подняться. Достаточно на сегодня.

- Тебя никто не держит. Как только придешь в себя, можешь валить.

Когда Мэлло вдруг крепко обхватывает мое запястье, удерживая, я думаю это для того, чтобы послать меня подальше в качестве спокойной ночи, но он вдруг тихо, скривившись в своей обычной ядовитой, предвкушающей усмешке, шепчет:

- Поиграем?

___

Не могу уснуть. Ворочаюсь. Ловлю себя на мысли, что постоянно невольно прислушиваюсь к дыханию человека в соседней комнате. Будем считать, что мне просто не хочется, чтобы он сдох у меня в гостиной.

Эта его фраза… Как щелчок предохранителя. Готовность – волна мягкого знакомого тепла, прокатившаяся по телу. Кровь бежит быстрее, разгоряченная знакомым ощущением.

Сначала он просто приходил и молча садился рядом – белобрысый мальчишка, с пальцами и ртом, вечно перепачканными шоколадом; чтобы я ни делал – кубики, паззл, приставка – он следил за движениями моих рук сосредоточенно-внимательно, не произнося ни слова. И только когда я не справлялся с задачей, тяжело вздохнув, поднимался, также молча, сильно дергал за рыжие, торчащие во все стороны вихры, словно бы в наказание, и удалялся, шурша оберткой от очередного лакомства. И от этого молчания, этого снисходительного вздоха я как будто сходил с ума! Мне нужно было, нужно было стать лучше. Чтобы увидеть что-то другое в этих синих глазах.

И однажды, когда я, задрав ноги на подлокотник кресла, воевал с очередными непобедимыми монстрами, шипя ругательства сквозь зубы, этот невозможный мальчишка вдруг скользнул рядом, вынуждая меня подвинуться, сощурив глаза, дождался, когда я расправлюсь со всеми, и на экране замелькают победные надписи, кивнул, отломил кусочек от шоколадки и протянул мне. Это был миг моего торжества. Я соскользнул с кресла, улыбнулся, глядя на него сверху вниз и громко, отчетливо произнес:

- Ненавижу сладкое!

А, увидев побелевшие, сжатые в тонкую ниточку губы и полыхнувшие ледяным пламенем ярко-синие глаза, расхохотался. От его ярости дух захватывало – словно прыгаешь с высокого моста в воду – ничего и никого не замечая вокруг, задержав дыхание – в неизвестность.

Но на следующий день мальчишка снова подошел и, мельком взглянув на диспозицию моих «врагов», веско заметил: «Продуешь». Мигом ощерившись, я, конечно же, вскинулся: «Вот еще!»

Продул.

Он посмотрел на меня таким невозмутимым, все знающим взглядом, что я подумал, лучшее, чего он достоин - быть поколоченным, и как следует. Но стиснув зубы, я почему-то процедил:

- Еще раз. И я выиграю.

- Посмотрим, - хмыкнул мальчик.

Он внимательно следил за ходом игры, не переставая жевать свой чертов шоколад, потом устроился рядом так, что наши колени соприкасались, и произнес:

- Продолжишь так - продуешь.

На этот раз я решил прислушаться к его словам, и внимательно проанализировал ситуацию.

- Как же следует, по твоему?

Как ни странно, он ответил, подумав две-три секунды. Я все же скорректировал его предложение, сотворив что-то среднее.

- Как вариант, - кивнул он мне.

Пришел я в себя, когда по экрану замелькали поздравления. Хмыкнул, победно глядя на мальчика, сидящего рядом и, не попрощавшись, ушел в свою комнату.

Чтобы на следующие день услышать эти сакральные, ставшие для нас позже кодовыми, сигналом к действию, слова:

- Давай поиграем.

Я поднял голову, обжегшись яростным ледяным огнем, которым полыхнули его полные решимости, прищуренные глаза и молча подвинулся, освобождая место рядом.

- Сейчас мы их всех сделаем.

День за днем. Он никогда не действовал сам, просто сидел, сосредоточенно следил взглядом за игрой или осколками паззла, в зависимости от того, чем мы были заняты в тот день, потом коротко, голосом, не терпящим возражений, давал указания, а я либо молча соглашался, признавая его правоту, либо, обдумав, предлагал что-то свое. Мы оттачивали мастерство быть одним целым. С горячих баталий, заканчивающихся дракой, дошли до понимания с полуслова или жеста.
Со временем с кубиков мы окончательно перешли к приставкам, а потом, как-то незаметно, наши игры просочились в реальность.

- Давай поиграем, - усмехнувшись, кивал Мэлло на клуб игровых автоматов или на банкомат на слабоосвещенной улице – с одинаковым выражением. И у меня начинало знакомо покалывать пальцы.

Мне казалось, рано или поздно мы дошли бы до той стадии единства, когда слова просто стали бы лишними. По крайней мере, мне не нужно было даже спрашивать, что подталкивает его идти вперед и вперед – я знал, какова цель. У Мэлло был достойный противник. Хотя и казался он всего лишь белокурым аутичным ребенком.

И пусть в самом главном мы были безумно разными: мое желание - играть и его стремление - выиграть не противоречили друг другу. Нам хватило ума признать это – обоим. Хотя именно это различие, в конце концов, заставило нас за порогом нашего «дома» выбрать каждому свою дорогу.

Но это расставание не могло изменить одного – мы научились быть единым целым. Это знание, не нуждающееся в каких-то логических подтверждениях, вообще в каких-то словах или действиях. Это знание позволило бы мне незамедлительно набрать его номер телефона, если бы я почувствовал необходимость. Оно же причина того, что сегодня он позвонил мне.

Я думаю, что это привычка.

А иначе, зачем мне было бы в конечном итоге подниматься, влезать в брюки, чертыхаясь в темноте, и тащиться в гостиную, чтобы просто убедиться, что с Мэлло все в порядке. А убедившись, что он спит, как то совершенно по-детски, беззащитно сжавшись, вздохнуть, вытянуть из пачки сигарету, и, щелкнув зажигалкой, глубоко, жадно затянуться. Не думаю, что у меня получится заснуть сегодня. Что-то мешает. Скребется. Не дает покоя.

Это «что-то» острое, ноет, ворочается, но никак не позволяет ухватить себя, разглядеть, классифицировать, наградить именем. Заставляет ходить по комнате в темноте, останавливаться у окна, смотреть на серебряный лунный свет, длинными широкими полосами лежащий поперек подоконника, пытаться стереть его ладонью и снова по комнате – круг за кругом. Как зверь в клетке. Во что ты вляпался, Мэлло?

Останавливаюсь, смотрю на его лицо, на скривленный рот и дрожащие ресницы. Неспокойный. Сдаюсь, устраиваюсь на полу у дивана, кладу раскрытый ноутбук на скрещенные ноги, банку, полную окурков, ставлю справа. Потом подозрительно взглянув на заворочавшегося Мэлло, отодвигаю подальше.

Экран привычно мерцает, создавая нереальную голубоватую замкнутую сферу вокруг меня, за ней – непроглядная тишина и темнота – другой, чуждый мне мир. Наклоняюсь над серебристой клавиатурой – я точно знаю, что хочу найти. Меня интересуют крупные пожары и взрывы за прошедшие сутки.

Просыпаюсь от толчка в спину и хриплого окрика:

- Какого черта ты тут устроился? Дышать нечем! Спалить нас хочешь?

Тру глаза, но, к чести своей, сразу же осознаю, почему я сижу на полу, склонившись над потухшим экраном ноутбука. Такой вариант пробуждения - не редкость. Гораздо сложнее мне понять, что на моем диване делает Мэлло. Удивленно смотрю на него. Но, к счастью, просыпаться в неожиданной компании мне тоже не внове. Поэтому я поднимаюсь, зевнув, сладко потягиваюсь, разминая затекшие мышцы и, игнорируя окрик, спрашиваю:

- Отлегло уже? Готов валить?

Но Мэлло никуда не уходит. А я меняю повязки, пичкаю его обезболивающим и жаропонижающим. К обеду курьер привозит пакеты с шоколадом, сигареты и упаковки лапши и банки с колой.

Ночью после долгих мучений, так и не сумев уснуть, снова тащусь в гостиную. Мне так спокойнее. Еще не хватало, чтобы этот ублюдок сдох без моего присмотра. Я из тех, кто любит все контролировать. Только поэтому я снова сажусь рядом, закрываю глаза, откинув голову на диван, вслушиваюсь в ставшее наконец-то ровным глубокое дыхание. Вздрагиваю, чувствуя горячее прикосновение к своему лбу, дергаюсь, но меня удерживают. А потом в темноте раздается вздох и усталое:

- Так и будешь тут сидеть, как придурок? Иди сюда.

Это «иди сюда», прозвучавшее так интимно, шепотом, в полной темноте, заставляет меня замереть, задохнуться от прилившей к лицу горячей волны.

Поднимаюсь и, поколебавшись секунду – правильнее было бы сказать: «да пошел ты» и вернуться в спальню – все же осторожно укладываюсь рядом, поверх пледа. Как же тесно-то! Так, чтобы не касаться друг друга, ну никак не получается! Впрочем, это мелочи – не в первый раз. Если бы тело Мэлло не было таким горячим! Неужели жар так и не прошел?!

Осторожно наклоняю голову, как бы между прочим касаюсь лбом голой шеи – между краем пледа и влажными прядками волос. Вроде бы… нет? Температуры? Просто… горячий? И пахнет своим чертовым шоколадом и корицей.

Мэлло совсем чуть-чуть подается назад, так, что мы и вправду теперь лежим, вплотную прижавшись друг к другу. Волосы лезут в нос. Вот-вот чихну. Как же неудобно-то, а! Тогда что может быть правильнее, чем встать и уйти в проветренную спальню? Но почему то я выбираю другой вариант. Поднимаю руку и осторожно сдвигаю прядки – мягкие, насквозь мокрые, как кисточки. Накручиваю их на палец и, прикусив губу от любопытства, тяну на себя. Мэлло вырывается, шипит:

- Отпусти! Какого черта?! Что ж ты такой беспокойный-то.

И, наверное, впервые за эти два дня я смеюсь, уткнувшись носом в острое жесткое плечо. «Что-то» отпускает, тиски разжимаются. И, не смотря на то, что этим самым плечом я получаю по губе, и лежать рядом не становится ничуть комфортнее, я быстро засыпаю глубоким сном, который для меня – редкость. Обычно, кажется, я могу вскочить от любого шороха.

Днем Мэлло поднимается и ковыляет в ванную. На мое: «не сдохни там», он только отмахивается. Пока я на кухне сосредоточенно готовлю что-то вроде обеда, виртуозно зажав между пальцами одной руки сигарету, а в другой - ложку, постоянно прислушиваюсь.

Наконец, вот оно. Глухой удар кулака в стену. А потом еще один. И еще.

Я даже удивлен, почему он не разбил зеркало?!

Иду в ванную. Успеваю к тому времени, когда Мэлло уже сидит на полу, сжавшись, спрятав лицо в ладонях, и только сдавленно, сквозь зубы шипит что-то невнятное. Стряхиваю пепел в раковину, сажусь напротив. Подождав несколько минут, все же протягиваю руки, касаюсь ледяных пальцев, пытаюсь отнять ладони от лица. Он отталкивает меня, выворачивается – яростно, зло, изо всех сил.

- Уйди. Уйди, а? Отвали. Оставь меня в покое, - пустым, мертвым голосом. От которого пробирает до костей.

- Послушай…

- Отвали, я тебе сказал! Что пришел?! Полюбоваться?! – сорванно, хрипло, вымучено. Столько боли, совершенно несвойственной этому человеку, в крике, что я пораженно отодвигаюсь и застываю. Неужели это не очевидно, что мне все равно, как он там выглядит и…

- Уйди, а?

Молча подчиняюсь.

Вслушиваюсь в то, как, наконец-то, спустя полчаса начинает шуметь вода, а потом еще через минут сорок хлопает дверь.
Весь вечер Мэлло молчит, насупившись, даже не смотрит на меня, опускает голову так, чтобы волосы закрывали лицо.
Наконец, я не выдерживаю и интересуюсь:

- Ну и чего такого страшного ты там увидел?

- Отвали.

Коротко и яростно. Даже не поднимая головы.

- Да пошел ты!

Скрываюсь в спальне, как следует хлопнув дверью.

И даже засыпаю.

Чтобы проснуться посреди ночи от ледяного, дикого ужаса, скрутившего все тело мучительной судорогой. Я. Боюсь. Что. Мэлло. Ушел.

Еще страшнее признаться в этом себе. Но…

Ругаясь сквозь зубы, натягиваю штаны и выползаю в гостиную. Мне кажется, что я уже ненавижу это идиотское, эгоистичное создание, поселившееся на моем диване. Не дающее мне спать. Жить. Дышать спокойно.

Устраиваюсь с краю. Вздрагиваю, почувствовав, как молча Мэлло отодвигается назад, позволяя мне лечь удобнее. Сердце колотится оглушительно громко, так, что, мне кажется, этот звук гулко разносится по всей комнате. И если б я знал причину этой паники! Затылком и шеей чувствую горячее частое дыхание, от которого волоски встают дыбом. А телу напротив страшно зябко, так, что, кажется, вот-вот дрожать начнет. Рывком выдергиваю из-под Мэлло край пледа и накрываюсь.

Если бы стало легче! Если бы! Душно. Дышать нечем. Ворочаюсь, пытаясь отстраниться. Чуть ли не падаю с дивана, когда вдруг между лопаток чувствую прохладное осторожное прикосновение – движение пальцев вдоль позвоночника – вниз, словно бы исследующее, неуверенное, от которого я выгибаю спину. А потом сразу же за ним – другое, влажное, обжигающе горячее – след в след. И мне остается только прикусить губу и вцепиться намертво в подушку.

Пальцы замирают на пояснице, помедлив несколько секунд, словно раздумывая, что делать дальше (я и сам не знаю, что было бы лучше – чтобы они отпустили меня или бы продолжили свое движение), наконец, соскальзывают вбок, к ребрам, очерчивая каждое, как вдруг ослепший музыкант касался бы клавиш. Я не знал его такого. Столько времени, а он не перестает меня удивлять. Что я должен сделать – перевернуться, раскрыться перед этими прикосновениями, позволить изучить себя? Я даже не уверен, что знаю, какова его цель. Никогда не мог наверняка знать причины поступков Мэлло. Но, черт возьми, как же предательски отзывается мое тело на движение прохладных пальцев!

Кажется, я перестал дышать! Только сердце метрономом – тик-так, удерживая немую мелодию, которую извлекают его руки, в рамках – не медленнее, но и не быстрее.

Наконец я, решившись, поворачиваю голову. И встречаю прямой, в упор взгляд. Ярко-синие глаза Мэлло блестят в темноте, отражая холодный серо-серебряный свет. Мне становится не по себе. Не думал, что он будет смотреть на меня. Так. Дыхание сбивается, я нервно сглатываю, не в силах отвернуться. Мне кажется, что теперь лихорадка у меня. Тело дрожит – и знал бы я причину такой реакции – иррациональной и неожиданной. Словно бы перед первым сексом. Хотя и перед первым меня так не трясло.

Полосы бинтов на лбу и щеке мертвенно белеют в темноте и на их фоне еще ярче блестят глаза. Молча поднимаю руку и легко касаюсь бледной, словно мраморной кожи в просвете полос ткани – мягкая горячая гладкость и шероховатость грубых бинтов. Изучаю кончиками пальцев эту разницу, неуверенно прикасаюсь к узкому, знакомому и не знакомому теперь, с этими отметинами, лицу, привыкая, вслушиваясь в себя. Что-то изменилось?

Мэлло словно замечает эти мои сомнения, резко нервно выдыхает, приподнимается и накрывает ладонью мои глаза.

- Какой черта… ты…

Затыкает.

Безотказным способом.

Так, что я могу только шумно дышать носом и раскрыть рот, сдавшись его яростному, требовательному натиску.

Это отличается от тех поцелуев. Пробных.

Это подобно очищению огнем. Начинается с кончиков пальцев - которые пока только едва-едва теплеют, жар поднимается выше, течет с кровью, ставшей вдруг пламенем – подвижным, рвущимся наружу, шумящим в висках. Хуже наркотика. Все плывет и туманится перед глазами, но при этом ни на секунду ты не теряешь связи с реальностью, осознаешь – жар притиснутого к тебе угловатого тела – гладкость обнаженной кожи, и контрастом – прохладные робкие пальцы, цепляющиеся за мои плечи.

У этих поцелуев – вкус шоколада и лайма.

Мало соприкасаться только кожей. Хочется – еще ближе.

Перекатываюсь, вжимая тело Мэлло всем своим весом в подушки. Перехватываю его руки, удерживаю запястья. Принимаю и эту игру, как нить, брошенную мне. Прикусываю нижнюю губу, чуть сжимаю и тут же принимаюсь зализывать. Так интереснее. Играть. Не гнаться к какой-то призрачной цели, вперед и вперед – рывками, не замечая ничего вокруг. Я вполне уверен в себе, и поэтому могу не торопиться – наслаждаться тем, как изумленно раскрываются глаза Мэлло (интересно, он вообще хоть спал с кем-нибудь или так был занят погоней за своим вечным конкурентом, что упустил этот момент?), как выгибается тело, когда я кладу ладонь на его шею, поглаживаю большим пальцем бьющуюся под тонкой кожей артерию. Отстраняюсь, смотрю, как он облизывается, трогает кончиком языка припухшие губы – осторожно, сорванно, неровно дыша, как коротким движением перекидывает длинные пряди волос вперед и чуть склоняет голову. Этот жест выводит меня из себя. Жестко обхватываю пальцами подбородок, поворачиваю лицо, заставляя глядеть на меня. Наклоняюсь. Но глаза Мэлло вдруг сужаются, он шипит, дергает головой, вырываясь. Чувствую, как моментально напрягаются мышцы худого гибкого тела. Такой он мне знаком. Привычен. Равный мне.

- Отвали, ублюдок! – хрипло, предостерегающе шепчет, удерживая меня уже на расстоянии, уперев колено в живот. Не «отпусти», не «что ты себе позволяешь», которые звучали бы слишком беспомощно и вряд ли вызвали во мне что-то кроме смеха. Но это «отвали» со знакомой мне интонацией, схожее с дулом пистолета, вжатым в висок, заставляет собраться, почувствовать азарт и в тоже время – прислушаться.

- Ты самый невозможный, самый тупой извращенец, – отталкивает, отворачивается, выдергивает из-под меня плед и накрывается им с головой.

Будто и ни при чем. Ну да. И начал эту возню я. Еще бы!

Вскакиваю с дивана, от души хлопнув дверью, скрываюсь в ванной. Мир клином не сошелся на этом придурке!

Еще несколько дней мы продолжаем жить, словно ничего не происходит, в заданном ритме. Утром я просыпаюсь, натянув джинсы, тащусь в душ, потом на кухню. Оттуда мне хорошо слышно, как начинает шуметь вода, а потом раздается все тот же удар и глухие ругательства. Он видеть себя не может. Но зеркало не разбивает. Чтобы видеть. Не знает, как справиться. Отчаянно ищет выход. Произошедшее не дает ему покоя. И помимо этих, уже подживших, отметин на лице – внутри, глубже, больнее, как напоминание о том, что цель так и не достигнута. И почему Мэлло еще не ушел, для меня остается загадкой. Словно бы он учится мириться с переменами в себе. Как будто бы постоянно прислушивается, хмурится, оставаясь недовольным.

Весь день, нацепив наушники, он сидит на диване, откинувшись на спинку и закрыв глаза. Совершенно недоступный. И я чувствую стену, возведенную вокруг него неожиданно болезненно, словно бы голой кожей. Не реагирует, когда я хожу по комнате, курю, запихиваю ногой под стол блестящую обертку от шоколада, сижу перед ноутбуком, сосредоточенно вглядываясь в строчки, или устраиваюсь рядом с приставкой. И мне все чаще кажется, что один из нас – только лишь тень.
Не знаю, чего он ждет от меня. И ждет ли чего-то? В очередной такой – застывший, мертвый вечер, более одинокий, чем когда я был один – устраиваюсь на подоконнике, уничтожая остатки, собранные со дна чайной банки. Молчание – вставшее поперек мутным, залитым дождем стеклом – сводит с ума. Хочется разбить его, пусть это бы и равно – «получить порезы».

Раздражение, подобное нарастающему снежному кому. Какого черта он позволяет себе!?

- Во что ты вляпался?

Я не думаю, что Мэлло ответит. Что он вообще услышит из-за музыки в наушниках. Но он вздрагивает, как будто и сам отвык от звука чьего-либо голоса, и, помедлив, хрипло бросает:

- Не твое дело!

Глубоко затягиваюсь, прежде чем максимально спокойно (настолько, насколько я вообще сейчас могу быть спокойным, когда кровь бьет в голову)спрашиваю:

- Не думаешь, что я должен это знать?

Чуть не добавляю «после всего, что я для тебя сделал», и сам хмыкаю над идиотизмом этой фразы.

- Тебя это не касается.

- Думаешь?

Поднимает на меня сумеречный хмурый взгляд из-под закрывающей лицо челки (последнее время это его любимый стиль прически):

- В этом ты участвовать не будешь!

- Мое желание не учитывается?

- Нет. Это последняя наша встреча.

Я и не думал, что может быть так больно. От слов. Или их смысла?.. Или от тона?..

Встает, не поднимая головы, идет в ванную, прикрыв за собой дверь.

Дальше – тишина. И только шум воды – ровный, бесконечный, жутко раздражающий.

Соскальзываю с подоконника.

Я не знаю, что хочу сделать. Не знаю. Просто пальцы дрожат. От нетерпения. И тело – напряженное, нити нервов – дотронься – зазвенят, словно по ним пропущен ток.

Распахиваю дверь. Внизу живота словно замыкает те самые, все это время оборванные два проводка – тело просто встряхивает, на языке разливается мерзкий электрический вкус. Перекатываю сигарету в угол рта, чтобы хоть чуть-чуть перебить это ощущение.

Мэлло стоит, вцепившись побелевшими пальцами намертво в края раковины, чуть наклонившись вперед, подняв голову, в упор глядя на свое отражение в зеркале.

Его злое: «Чего ты…» звучит в тот момент, когда я дергаю худое сопротивляющееся тело на себя, прижимаю к своей груди. Он замирает – чувствую только, как оглушительно громко колотится его сердце. Мы оба в зеркале – слишком яркий, с встрепанной шевелюрой и прищуренными от яркого света глазами – я, и он – светлый, усталый, даже не пытающийся отвернуться.

- Отпусти…

- Иди к черту.

Смотрю на его отражение – на то, как движутся тонкие яркие искусанные губы, как он пытается чуть склонить голову, чтобы волосы скользнули вперед. Мы оба в бессовестном, мерзком, нестерпимом электрическом свете. Даже в ненависти к которому теперь мы похожи.

Поднимаю руку и осторожно отвожу назад спутавшиеся тонкие пряди. Мэлло выскользнет из-под руки, опускает голову.

- Не смотри…

Что-то внутри обрывается от этой страшной, беззащитной фразы, которую просто не мог произнести этот человек – не мог, не должен был, даже мне.

Скольжу ладонью по подбородку, вниз к горлу, поглаживая кончиками пальцев шею, косточки ключиц, не на секунду не отводя взгляда от нашего отражения, чувствуя, как дыхание Мэлло становится прерывистым, губы чуть приоткрываются, чтобы что-то сказать, но вот мелькает кончик языка, и вместо слов – только хриплый вздох.

Осторожно пальцами беру сигарету, наклоняюсь, прикусываю голое острое плечо, краем глаза замечая в зеркале алые кровавые всполохи волос на фоне мраморно-белой гладкой кожи Мэлло. Мы странно смотримся вместе. Если вообще смотримся. Но это не имеет значения. Потому что крышу срывает от того, как он выдыхает, стиснув зубы, и неосознанно инстинктивно подается назад, на меня. Я не могу удержаться от смешка. В ответ на который он разворачивается, вырывает сигарету, которую я уже успел водворить на место, ломает о край раковины.

- Долбаный идиот! Какого хрена ты…

На этот раз затыкаю его я. Шоколадом пахнут не только губы, но и шея, и плечи, впадинка между лопатками. Или мне только кажется?

Скольжу ладонями вниз, вдоль груди, по напрягшемуся животу, пробегаю пальцами вдоль пояса брюк. Что бы Мэлло не говорил, я вижу его лицо со ставшими абсолютно черными глазами – от расширившихся зрачков – и этого для меня достаточно, чтобы… Что?..

Не могу мыслить связано. Кровь стучит в висках.

Сдираю с узких бедер штаны, тянусь к полке, роняя на пол все банки и бутылочки. Черт! Прижимаюсь крепче, ругаюсь в полголоса, когда вдруг Мэлло подается назад, выгнувшись, трется о мои бедра. Стискиваю его бок до боли, до пятен, пытаясь остановить. Но и сам уже не могу сдерживаться – смотрю на совершенно пьяное лицо с закушенными губами. На вдруг расширившиеся дикие глаза, негибко, неудобно застывшее тело и вытянутые напряженные руки, которыми он уперся в стену по обе стороны зеркала, на предплечья, под кожей которых четко, округло проступили мускулы, на дорожки пота меж сведенных лопаток. Тороплюсь, наверняка причиняю боль – не намерено ли? - и удовлетворенно выдыхаю, на миг прикрыв глаза, только когда, наконец, вхожу в него.

Поднимаю согнутую в колене ногу Мэлло на край ванной, чтобы можно было почувствовать его еще глубже.

- Мне наплевать… - хрипло начинаю я. Срываюсь, облизываю пересохшие губы, прислоняюсь носом к горячей бархатистой коже спины, потом все же заканчиваю, - …на то… какой ты.

Мэлло не произносит ни слова. Только сквозь зубы стонет, глядя все теми же безумными глазами на наше отражение. Наше. Как если бы мы были одним целым. Невероятно горячо и невыносимо мало – рядом с ним. Он всегда… черт возьми, всегда заставлял меня хотеть больше, тянуться, не останавливаться, идти вперед – за ним. Чтобы рядом. Наравне. Забраться на ту вершину, своим пиком проткнувшую небо, которая открыта пока только его взгляду, и с нее увидеть кроваво-пьяный рассвет, сходя с ума от восторга.

А мне и он сам срывает крышу, похлеще наркотика. Движется навстречу, берет мою руку в свою, стискивает наши пальцы вокруг члена, подгоняет:

- Давай же, ты, чертов придурок. Сильнее.

Я даже не вслушиваюсь в его бред, в ушах шумит, кажется, сердце сейчас разорвется. И, прежде чем стиснуть узкие бедра, оставляя красные, вспухшие мгновенно полосы, вижу, как Мэлло, отняв одну руку от стены, с размаху впечатывает кулак в зеркало. Звон рассыпающегося стекла вплетается в стук крови, бешеное биение сердца и наше хриплое, рваное дыхание. Я дергаю Мэлло на себя, больно ударившись локтем о косяк двери, закрывая от острых снежинок-осколков, брызнувших из-под его руки.

Неожиданно оглушительной кажется наступившая вдруг тишина. Не расцепляясь, мы сползаем вниз по стене, на пол.

- Тупой… ублюдок… - прижимаясь носом к мокрой шее, шепчу я.

- Наплевать.

Мы по-прежнему мало разговариваем. Просыпаясь утром, я тычу Мэлло в бок, давая понять, что достаточно уже спать, он скалится, как дикий волчонок, и, улучив момент, хватает меня за запястье, дергает, роняет на себя, тут же перекатывается, устраивается сверху, стискивая коленями мои бедра. Он больно кусается - от его зубо