Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

ВОЛШЕБНИКИ НЕ МОГУТ ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ

Дорогой темной, нелюдимой,
Лишь злыми духами хранимой,
Где некий черный трон стоит,
Где некий Идол – Ночь – царит,
Из дальних мест, в недавний миг,
Я дома своего достиг.

Эдгар По

Вот только волшебники не могут вернуться домой.

Терри Пратчетт

– Ладья с h-4 на c-4. Шах.
В Чикаго идут дожди. Во вторник вода все прибывает, потенциальные клиенты сидят по домам, и Мерфи не звонит, будто тех, кто замышлял причинить вред ближнему своему с помощью черной магии, смыло ливнем.
На третьи сутки непогоды – когда телевизор начинает барахлить, британский медленный рок по радио вгоняет в сон, и мысль о сотом перечитывании книг в мягкой обложке, беспорядочно громоздящихся на нижних полках и у кровати, навевает тоску – остаются только шахматы.
– Ладья с c-4 на c-1. Шах, – говорит Боб, кажется, даже не взглянув на доску.
Гарри, все так же молча, снимает с доски ладью, ставит на ее место короля, и тут же понимает, что совершил непоправимую ошибку.
– Ферзь с g-5 на c-1. Шах и мат.
Даже слабого противника всегда приятно переиграть, особенно когда удовольствие от такой победы – одно из немногих доступных. Боб переплетает руки на груди – правая сверху, манжет рубашки чуть сполз, обнажая металлическую полосу браслета – и наклоняется чуть ближе к доске:
– Ты абсолютно неприспособлен для этой игры.
Гарри кивает. Он мало говорит в последние дни, будто боится, что изо рта у него, вместо слов, польется вода.
Боб всегда выбирает черные и всегда одерживает верх; за века он освоил шахматы в совершенстве. Джастин, проигрывая ему, улыбался, а Морган почтительно склонял голову.
– Абсолютно.
– Зато ты хотя бы можешь расставить фигуры на доске.
Была – Гарри часто читал о ней в книгах – такая пытка, когда про пленника словно забывали, и почти позволяли ему убежать, снова ловя у самого порога, разделявшего неволю и свободу.
Боб пережил что-то похожее, а может быть – и хуже, так что, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что он немного изменился. Самую малость, так что если не знать наверняка, то можно и не заметить – просто чуть больше тишины, чуть больше печальных вздохов, а улыбок стало меньше, и еще – теперь он гораздо реже остается один в лаборатории, предпочитая ее спокойной тишине общество Гарри.
Нужно прожить с человеком немало лет, чтобы научиться видеть: что-то его гнетет. Еще больше времени понадобится, чтобы научиться различать сквозь обыденность первые признаки внутренней нестабильности, как рябь на воде перед землетрясением.
Гарри очень надеется, что, со временем, это пройдет, и все станет таким же, каким было раньше. И, хорошо бы, это случилось пораньше, или, хотя бы, пусть поскорее прекратятся дожди – потому, что в такую погоду всегда тяжелее. Им обоим тяжелее.

* * *

Ночью Гарри снится Боб – в последний год это случается часто, наверное, из-за того случая с Джастином, физического контакта, и обостренного осознания возможности, вероятности, упущенной, скорее всего, навсегда – не задумчиво-печальный, каким часто сейчас бывает, а улыбающийся, загадочно, кокетливо и немного нежно, как когда готов объявить шах и мат, или с показной легкостью указать на ответ к какой-нибудь утомительной задаче. Улыбающийся и живой.
Они лежат вдвоем в кровати, Гарри стискивает коленями бедра Боба, а потом разводит ноги как может широко, и делает глубокий вдох, стараясь расслабиться, чтобы не было больно.
Он смотрит на себя в этом сне точно со стороны, и читает собственные мысли, такие же, как наяву, просто четче, и, пожалуй, «хочу» прямо сейчас немного больше, чем «люблю» – но в такой ситуации и быть не может иначе.

* * *

Все утро кажется, что непогода вот-вот кончится, и выглянет солнце, но уже к обеду все иллюзии тают, как ночной туман. Чтобы хоть как-то убить время, Гарри разбирается на столе. Счета из прачечной и службы доставки продуктов, письма, рекламные проспекты, маленькие бумажки, на которых он сам делал заметки – некрасивый крупный почерк: «Элифас», «число 44», «молоко девственницы», «согласно Кроули…» – большое жирное пятно – «…путь к Тайному знанию». Кажется, некоторые из них лежат тут больше двух лет.
На Чикаго выливаются сотни Ниагар, Викторий, Рейхенбахских водопадов, ибо разверзлись хляби небесные. Может быть, несколько новых Ноев уже строят свои ковчеги. Боб стоит у двери и смотрит наружу сквозь жалюзи.
– В Индии приезжие часто сходят с ума в сезон дождей, – тихо говорит он, отступая в глубину комнаты.
– Ты был в Индии? – Гарри неожиданно обнаруживает среди счетов один неоплаченный.
– Нет. Я принадлежал Виктору Крейвену, не очень талантливому магу и безнадежному игроку. Перешел ему по наследству от матери – а от отца, старого полковника, ему достались говорящий ворон и слуга-индус, – Боб делает странное движение плечами, будто поеживается, – который очень любил рассказывать о родных местах. Виктор проиграл меня в карты Артуру Морнингвэю. Меня и ворона, а слуга остался со своим сагибом до конца – еще на две недели, пока тот не застрелился, потеряв, за один покерный вечер, последний гримуар и брильянтовые запонки.
Несколько секунд помолчав, он зачем-то добавляет:
– То кольцо, которое потом твоя мать подарила твоему отцу, тоже было его.
– Оно приносит несчастья?
– Нет, – от этой фразы Боб мгновенно снова становится таким, каким Гарри привык его видеть, – ты сам приносишь себе несчастья.
Он прав. Гарри очень не повезло – он влюбился в мертвеца.
Скорее всего, даже будь Боб живым, они едва ли стали любовниками. Гарри не хватило бы смелости признаться, он едва ли решился бы полезть со своими чувствами – то ли наивными, то ли грязными – к человеку, несколько веков тоскующему по женщине, которую потерял.

* * *

В следующем сне Гарри видит Боба стоящим на четвереньках, запрокинув голову. Видно, как пульсирует жилка на его беззащитном белом горле, как он нетерпеливо мнет пальцами простынь.
Гарри медленно, как будто в первый раз, а, может быть, и действительно – так – в первый – разводит в стороны его ягодицы, осторожно касается кончиком языка раскрытого, растянутого, но еще не смазанного отверстия, слышит короткий призывный стон, и подается вперед.
– Аах, – тихо, почти шепотом, а женщина, наверное, начала бы всхлипывать, или даже кричать – никогда не знаешь, как они себя поведут.
Кожа, касающаяся лица Гарри – чуть влажная от его собственного дыхания, он ощупывает Боба языком, почти робко касается горячих и гладких внутренних стенок. Это совсем не как поцелуй, хотя почему-то казалось, что должно быть похоже.

* * *

На следующий день они опять играют в шахматы, и к обеду счет партий уже четыре-ноль. Человек, которому не случалось заботиться о призраке – или влюбляться в призрака, или беспокоиться за него – никогда не поймет, зачем нужно раз за разом выслушивать: «шах», «шах и мат», особенно если никогда не мог одержать победу даже над собственным отцом, который поддавался, чтобы хоть раз увидеть, как сын снимает с доски черную лакированную фигурку короля.
К сожалению, они не могут играть в карты, и оба презирают шашки и монополию.
– Я скучаю по ней. Я очень скучаю по ней в такие дни, – неожиданно говорит Боб, вместо того, чтобы сделать очередной ход.
«Я скучаю по тебе» – чуть не говорит вслух Гарри, гадая – действительно ли его ягодицы такие округлые, как кажется? действительно ли бедра чуть-чуть широковаты? кожа на шее – такая же нежная, как в этих снах? В своих сновидениях он изучил его тело полностью, но, может быть, мысленно составленный им атлас – полон ошибок, как те старинные карты Земли, на которых, вместо того, чтобы нарисовать Америку, писали: «здесь обитают чудовища».
– Виннифред?
Ответный кивок отражается в стекле двери.
Очень важно уметь угадывать такие «я хочу рассказать тебе о своем прошлом» моменты, и правильной фразой намекать – «мне интересно, расскажи, пожалуйста». Потом можно мысленно заткнуть уши.
– Вы очень любили друг друга?
– Я любил ее, а она меня… – задумчивый вздох, – скорее не замечала, чем что-нибудь еще. «Я все сносил с пожатьем плеч покорным, терпенье - рода нашего примета».
Гарри осторожно касается гривы коня медово-солнечного цвета, стоящего на потрескавшемся лаке черной клетки, так, будто он – настоящее маленькое животное.
– Она была супругой лорда, юной и прекрасной, а я, – Боб задумчиво поглаживает свое кольцо на указательном пальце, – всего лишь немолодым ростовщиком, наполовину евреем, к тому же – незаконнорожденным. Я забрал ее из склепа ночью и поселил в подвале. Смерть лишила ее высокомерия.
Гарри думает – не стоит ли приказать ему вернуться в лабораторию, или самому выскочить под дождь, купить хлеба или еще чего-нибудь – а потом начинает вслушиваться в стук капель.
Вода подмывает фундамент, и, может быть, к концу недели, весь Иллинойс утонет, как чертовски скучная Атлантида.
– Мой череп хотели оправить серебром, чтобы предотвратить безумие, но, в последний момент, отказались от этой задумки.
«Может быть, зря, – думает Гарри. – Может быть, это бы помогло. Может быть – нет». Неожиданно ему в голову приходит мысль: «Боб же не может жалеть о том, что не позволил Джастину меня убить, правда?».
– Слон с c-8 на f-5.
Гарри убирает с доски свою пешку, ставит на ее место черного слона, и представляет себе оживленную леди Виннифред. Он не знает, существует ли такая штука как еврейская некромантия, и, поэтому, перед глазами навязчиво крутится образ бледной зомби, с кое-как заштопанной раной на груди – с чего бы ростовщику уметь шить? – с покрытым магическими письменами пергаментом в пустой голове, со словом «imet» вырезанном на лбу.
Наверное, серебро бы не помогло. Самому Гарри, скорее всего, тоже. Его дни без начала и без конца, как дождевые струи, перетекают один в другой, и, наверное, стоило бы начать вести дневник, чтобы не путаться во времени, когда нечем заняться.
Он переводит взгляд на коня, ставит свою пешку на b-8, и та становится ферзем.
– Шах и мат, – говорит Боб, и чуть поджимает губы. – Наверное, мне не стоило выдвигать вперед ладью.
Оказывается, он не умеет проигрывать – наверное, странно для призрака, но, пожалуй, стоило этого ожидать от человека, получившего свою женщину только после того, как она умерла.
Впервые в жизни обыграв в шахматы кого-то кроме самого себя, Гарри чувствует себя паршиво, просто отвратительно, потому, что сделал Бобу больно – как если бы оставил его на Той стороне, в черном вязком киселе душ, или сказал бы что-нибудь очень обидное о Виннифред, или не пришел после того похищения за ним в поместье Морнингвэев – и почти физически чувствует это. Он многое отдал бы за возможность сейчас по-дружески пожать эту руку, с аккуратными ногтями, ровными костяшками, и чуть выгнутыми наружу пальцами – или, лучше, не пожать, а поцеловать. Некоторым мужчинам – таким, как Боб – обязательно нужно целовать руки.
Все, что Гарри может сделать на самом деле – это сказать:
– Видишь, я все еще у тебя учусь.
Если он сейчас скажет правду – «это случайно получилось» – станет еще хуже.
На страницах готических романов огорченные призраки всегда гремят цепями и стонут. В данном случае литература очень далека от реальной жизни, и утверждение Мейчена, что приведение может обрести покой, напитавшись чужой любовью – наивно, как идея о самозарождении мышей в грязном белье.
– Вижу. Я буду в лаборатории, – если он проиграл, значит, что-то не так.
Гарри думает: если он сорвется с места прямо сейчас, по залитым водой улицам доберется до поместья, и, разобрав пол в библиотеки, вытащит джастинов экземпляр «Некрономикона» в затертой обложке, и совершит какой-нибудь запретный ритуал, единственно ради возможности подержать Боба за руку, то его тоже заточат в собственном черепе или за иной род некромантии полагается другое наказание?
Снаружи проливной дождь опять ненадолго превращается в легкую морось, позволяя дренажной системе города шумно поглотить тонны грязной воды.

* * *

В третьем сне – третьем сне подряд, прежде такого не случалось – руки Боба привязаны толстой веревкой к столбикам кровати, плечи и шея напряжены, нижняя губа закушена – от нетерпения, а не от боли или страха. Гарри запускает руку в его волосы – на макушке они еще немного поредели, и, наверное, не стоит об этом говорить – и чуть тянет на себя.
С каждым новым сном он проваливается все глубже. Сейчас, почти физически ощущая чужую кожу и чужую плоть, Гарри, где-то на дне собственного сознания, хочет впасть в летаргию, и узнать, что будет потом: душ вдвоем, кофе в постель и другие вещи, которые никогда у него толком не получались? Или даст о себе знать Мерфи и начнется какое-нибудь очередное – скучное или опасное – расследование? Должно же что-нибудь случиться, обязательно должно.
Вокруг – приметы того, что их мир не сходится в постели: аккуратно разложенные на новой прикроватной тумбочке кольца, и газета, на которой не видно числа, лежащая на полу у изголовья.
Если ждать достаточно долго, то, наверное, можно увидеть завтрак вдвоем.

* * *

Гарри просыпается от окружающей его тишины, и слышит сквозь нее, точно сквозь вату, звуки улицы, тихое дыхание рядом, тиканье часов, и понимает, что дожди кончились.
Он зевает, прикрыв рот кулаком, и лениво перекатывается на правый бок. Пружины скрипят, и лежащий рядом Боб просыпается – вздрагивают ресницы, поднимаются веки – «какие же у него все-таки красивые глаза, странно, что я не заметил это гораздо раньше».
Гарри обнимает его за плечи, целует в губы, потом чувствует его язык у себя во рту, и в голове у него навязчиво крутится, бьется, как муха о стекло, мысль о совершенной непоправимой ошибке, а потом он вспоминает, что все-таки не совершил ее, ведь смог же забрать эту стрелу у дяди, и правильно провести ритуал, и поэтому Боб – его Боб, его любимый; он, конечно, немного пострел за этот год, но самую малость, даже и не заметно, если не знать наверняка – больше не страдает, и не начал сходить с ума.

* * *

Гарри по-настоящему просыпается от усилившегося дождя. Крупные, частые капли шумно разбиваются о крышу, о стены, об асфальт за окном, и это – будто прямо над головой бегают туда-сюда по проржавевшей жести крысы со стальными когтями.
Снаружи еще ночь, и, сквозь ливень, из лаборатории доносится то ли негромкий плач, то ли шепот. Накрыв голову подушкой, Гарри закрывает глаза, пытается снова уснуть, и даже не важно, что приснится – просто если он сможет разобрать в этих звуках имя Виннифред, это будет шах и мат.

Fin.