Форум сайта "Мир Эсси Эрганы"

Твой ослепляющий свет

История одного педофила

Тьма забрала мою душу.
(Эльфрида Елинек, «Тролль»)

Ваш малыш весел и здоров!
(реклама)

Меня убили ледяной январской ночью.
Мне вспороли живот, выпустив на волю теплые перламутровые внутренности, мне прокололи глаза, и горячая липкая жидкость потекла по лицу, разбавляя почти застывшую маску слизи и грязи. Мне выломали зубы камнем; они глухо хрустели и рвали десны, и я захлебывался слюной и кровью. Мое сердце еще билось, когда почти-знаменитый маньяк-неврастеник уходил, счастливый, довольный, благородный, оставляя мое беспомощно-белое тело, выгнувшееся в страстной муке на истоптанном снегу.
Спросите, за что меня убили? Конечно же, просто так. Ради болезненной вспышки оргазма извращенца-убийцы и статьи в разделе «криминальная хроника».
Я умирал в кромешно-черной, звенящей и похрустывающей зимней слепоте.
Хотя, что ж я вру – одна причина для моей смерти, пожалуй, была. Но разве мог этот милейший человек, этот маньяк, этот душка знать о ней? Нет, конечно, не мог он быть знаком с моим Пашей.
С огнем моего сердца, с моим возбуждением, с моим терновым венцом.
Одиннадцатилетний мальчик, нет, темноглазый взрослый, он был отчаянно соблазнителен для меня, его вроде как брата, мужа сестры. Задыхаясь, захлебываясь своими сладковато-пряными мечтами, я держал Пашку на коленях; он елозил по ним, не ведая даже, что с каждым движением приближает меня к раю, в котором были такие вот голоногие, исцарапанные, пронизанные солнцем, перепачканные мальчишки. У него были потные липкие ладони, все в чернилах (мой милый шестиклассник), и внимательный взгляд; я хотел его до боли, как выразился бы какой-нибудь поэт. Ах, если б моя жена знала, сколько раз изменял я ей с выуженными из корзины для грязного белья, волшебно благоухающими майками, трусиками и особенно – гольфиками с зелеными пятнами травы и дырявыми пятками. О, Паша, Павел, Пашка! Плоть моей плоти, жар моей души, темная, больная, измученная моя любовь, пригвожденная к столбу моего позора.
У милого моего было худое, костлявое тело, длинные ноги, покрытые уличной пылью и корочками царапин, обгрызенные грязные ногти, и пах он, дикий, обезумевший мой голод, переспелой травой и яблоками, и мутной завесой стоявшей над землею жарой.
Я женился на Лене, теплой, чуть склонной к полноте девушке с задумчивым взглядом с поволокой (который оказался всего лишь досвадебной уловкой и хорошими тенями), с ярко-красными губами, с карими, чуть навыкате, глазами, осененными густо накрашенными ресницами, Лене, которая одевалась в строгом деловом стиле, Лене, такой правильной, такой красивой, такой нежной. Она серьезно хмурила тонко выщипанные брови, по-птичьи наклоняла голову и по любому поводу обнажала крупные белые зубы. Леночка была прекрасной женщиной со всеми задатками femme fatale, с пышными формами и глупой влюбленностью в меня.
Добродушная девушка из не слишком благополучной семьи. Моя Лена.
Мы просто встречались, и я вовсе не думал о женитьбе до той поры, когда она, кривя кровавые губы в улыбке, стискивая блестящими острыми ногтями нежное плечо Пашки, представила мне его… Наверное, мой ангел-хранитель долго старался, этот маленький пьяница и хитрец, собирающий бутылки на тротуарах, выискивая такого ребенка. Спасибо, ангелочек мой, спасибо.
Нет, нет, я не извращенец, не маньяк и не гомосексуалист. Де-факто я был всего лишь пламенным и нежным почитателем маленьких детей. Всех этих прелестных мальчиков и девочек в возрасте от пяти до тринадцати. Мечтал стиснуть так, чтобы тоненькие, хрупкие еще косточки захрустели, чтобы этот теплый кусочек персикового мяса истек кровью, вязкой, темной кровью. И если бы на месте Пашки оказалась девочка – какая-нибудь милая Машенька, а то и русоволосая Полина – я бы полюбил ее так же.
И то, что у Лены был брат, являлось проделкой моего весельчака-ангела.
Я пожал ладонь мальчика, и с высоты своего немаленького роста прогромыхал:
- Здорово, Павел!
В каштановых, терпко-кофейных детских глазах я был, вероятно, великаном; а он в моих был совершенством, пьяной блудной мечтой.
Страшной мукой для меня стал первый год супружеской жизни с Леной. Она оказалась покладистой овечкой, грезящей о богатстве и кудрявых детях с пухлыми щечками; я был угрюмым молчуном, с головой погруженным – как ей казалось – в работу (пиарщик, генератор слоганов для низкопробных фирм). На самом деле я напряженно обдумывал волшебную комбинацию, которая позволила бы мне насладиться Пашкой.
Медовый месяц (проведенный в Самаре у ее тетки) разлучил меня с предметом желаний и позволил придумать великолепный, просто сказочный, четко выверенный план. В нем значились Лена, уходящая на корпоративную вечеринку, и моя теща, отправляющаяся в подмосковный санаторий (я даже созвонился с этим учреждением и узнал, как можно приобрести путевку). Тесть давно маялся где-то по свету, не подозревая, что его сын очень скоро станет моей жертвой. Итак, в доме – я и Паша. Подсыпаю ему две таблетки снотворного («Донормил» - четыре часа спокойного сна) в какао (еще реклама – «Несквик» от «Нестле», кальций, магний и витамины для вашего ребенка!), и мне остается только подождать полчаса, чтобы затем стянуть с безвольных тощих ног короткие шорты и трусы, - не забыть оставить носочки – и, слизывая розовый ребристый след от плотной резинки на впалом животе, овладеть им, наконец, таким жарким и податливым. От этих фантазий у меня начиналась эрекция, что весьма помогало исправно выполнять супружеский долг, ища в Лене Пашкины черты – увы, безуспешно.
Иногда мы гуляли вместе.
Иногда я гулял с ним.
Я покупал ему все – мороженое, шоколадки, какие-то невообразимые ядерно-зеленые конфеты, диски с компьютерными играми, роботов на дистанционном управлении, футбольные мячи, навороченные кроссовки (которые я по ночам, как вор, нюхал, наслаждаясь ароматом детского пота и улицы) – все, он получал все, что просил.
Лена как-то заметила с неудовольствием:
- Ты очень уж балуешь брата.
- Я всего лишь хочу стать ему родным, дорогая, - о, как безбожно я врал, прозрачными глазами глядя на жену!
Я наслаждался тайными ночными просмотрами детской порнографии, из-под полы проданными мне в ларьке «пикантных» фильмов рядом с церковью (как смеялась, должно быть, милиция, когда закрывала это милое заведение, сердобольно помогающее бледным и изможденным онанистам). Не так-то просто грезить о ребенке, который славится своим дурным характером, является мучителем учителей и матери, и лексикон которого состоит из таких ярких, выпуклых, вкусных слов – «сучка», «шлюха», «шляться», «чо», «дрипчик», «похерить». Херить-клеить, херить-верить, херить-мерить тебя, мой Паша, наизусть знать размер твоей ноги, объем твоей грудной клетки, твой рост, твой вес, знать каждую рельефную косточку твоих коленок – о, я бедный, густобровый маньяк, жадно подглядывающий за невинным грязным созданием!
Он иногда – «сентиментальность в жопе сверлит», точная цитата, моя любовь – ластился ко мне, требовал усадить на колени, и я, дрожащий и истекающий желанием, в полуобморочном состоянии наслаждался его горячей тяжестью. Знал ли он? Конечно, нет. Ни о чем не знал, моя одиннадцатилетняя прелесть.
Пашка был «трудным» ребенком – до скучного звания «подросток» оставалось всего четыре месяца – и предпочитал проводить дни не в школе, усердно разгрызая гранит науки (зубная паста «Блендамед» сделает ваши зубы белыми и крепкими!), а на улице, скитаясь по перекрученным какой-то странной осенней изжогой переулкам, нюхая клей или что там еще.
А я с неистовостью токсикомана вдыхал его будоражащий, терпкий запах немытого детского тела, тепла, грязных светлых волос.
Пашка сводил с ума несчастного, и так изувеченного жизнью высокого, крепко сложенного мужчину.
Все случилось в октябре.
Я шел забирать Пашку из школы, яростно представляя себе, как буду идти рядом с ним, или чуть впереди, слушая его шаркающие шаги за собой, а около дороги, когда надо будет переходить, возьму Пашку за руку. И можно будет под каким-нибудь невероятным предлогом продлить это, ну, или просто сделать несколько кругов возле какой-нибудь палаточки.
А Пашка сидел у директора, тщательно убеленного сединами, ухоженного, подтянутого, похожего на педераста, и мне, как брату, пришлось выслушать тонны его захлебывающихся в скрытой ненависти обвинений. Кажется, Пашка обокрал директора, свистнув пачку Captain Black и бумажник (вот ведь волшебник-поганец!). Раскрасневшийся глава учебного заведения нервно жестикулировал, обдавая запахом одеколона, и требовал отдать моего мальчика под суд. Впрочем, я и сам понимал, что подобная веселенькая проделка просто так с рук ему не сойдет; но, выставив Пашку за дверь, доверительно склоняясь к чуть поостывшему директору, интимно касаясь его рук, приближающихся к моим, как мерзкие крабы, по письменному столу, я договорился о возврате бумажника и компенсации морального ущерба (слава богу, деньгами, а не натурой, как я уже боялся, подмечая жалкий взгляд директора, так похожий на мой). Я уговорил не вызывать тещу, пообещал, что буду следить за мальчиком.
Ах, как гулко билось в моей груди сердце, когда Пашка, сглатывая слезы страха, умолял меня – обещал все, слышите, все! – не говорить матери и сестре, когда он рассказывал, как мальчишки из старшего класса подбивали его на это великолепное преступление. Каких усилий мне стоило грозно нахмурить брови и поджать губы, якобы раздумывая над этим!
Конечно, я согласился.
Конечно, ничего не сказал.
Конечно, купил пластиковый тюбик детского крема (с экстрактом подорожника: снимает воспаление и смягчает чувствительную кожу. Ваш малыш здоров и весел!). Пашка ходил за мной преданным арапчонком, говоря, что я «молодчага» и «свой мужик», волнуемый собственными какими-то тайными для меня переживаниями, не знающий, что уже попал в липкую отвратительную паутину липкого отвратительного паука.
Ничего бы не случилось, если б не удачное, прямо-таки чертовски счастливое стечение обстоятельств – мой милый ангел-хранитель, какому дьяволу и за сколько ты продал мою душу? Лена уехала к подруге ночевать, а ее мать отправилась в Самару (где жила ее сестра, помните?). Получив море ц/у и записочек на холодильнике, я почувствовал себя всемогущим, когда Пашка, тяжело сопя – в тот день у моего мальчика был заложен нос – вошел на кухню, где я мысленно уже устраивал разнузданную оргию с ним в главной роли.
Пашка был тепленький, болтал ногами под столом, случайно касаясь моих судорожно подставляемых колен, и ковырял кисточку винограда, облизывая пальцы.
- Паш, пойдешь со мной в гараж?
С мерзким хрустом разгрызая косточки винограда, он кивнул – спасибо, ангел-хранитель, с меня причитается дьяволу! – и, вытирая липкие руки о шорты, расхлябанной, разболтанной, развинченной походкой направился в комнату переодеваться.
Я все тщательно обдумал, прежде чем «пригласить» его в гараж.
Если б мое грехопадение состоялось здесь, дома, в трехкомнатной узенькой квартирке с пожелтевшими обоями, я бы никак не смог объяснить Лене странное (я бы даже сказал, больное) состояние мальчика; а в гараже он смог бы отлежаться, так что три пачки вермишели быстрого приготовления («Роллтон» - убей свой желудок и будь счастлив) оттягивали пакет в моих руках, когда мы с Пашкой шли в гараж.
Это был конец октября, сладковатый и сырой, еще не остывший, еще живой.
Меня мучили сомнения и страхи – а вдруг не получится? А вдруг кто-нибудь услышит его крики? А вдруг он убежит? Но мобильный телефон отключен, детский крем острыми уголками упаковки впивается в кожу сквозь джинсы, и Пашка в серой замызганной курточке совсем рядом, и скоро его ладонь в шершавой перчатке окажется в моей.
Однако я прекрасно помнил – одиннадцать лет - и повторял про себя, – одиннадцать лет, одиннадцать лет, одиннадцать лет, одиннадцать лет, - открывая гараж; Пашка скользнул в гулкую холодную темноту, и оттуда донеслись его радостные возгласы (цветистый мат, если быть точным). На минуту задержавшись, я воровато, затравленно огляделся вокруг – ни одного человека, лишь две невнимательные и занятые собаки – и шагнул внутрь, нашаривая выключатель и плотно закрывая дверь.
Пашка стоял ко мне спиной, разглядывая старый велосипед («Десна» - дикий ужас юности моей жены); я нажал кнопку обогревателя и торопливо расчистил от какого-то машинного хлама древний засаленный диван с выпавшими пружинами (мой тесть до развода частенько пережидал в гараже бурные семейные ссоры). Между лопаток у меня побежал пот, и собственные ладони показались мне склизкими и противными, когда я осторожно положил их на плечи Пашки. Мой маленький шурин повернулся и удивленными карими глазами вперился в меня:
- Чо такое?
Вместо ответа я крепко обхватил его, прижимая к себе; мое бедное сердце, как колокол, билось в груди, должно быть, эхом отдаваясь в каждой косточке Пашкиного тела, и я, жалкий и жадный, я, робкий и кроткий, я, жгучий и пьющий, поцеловал его упирающийся, изворотливый рот, темный, рдяный, смуглый, желанный, долгий год соблазнявший меня. Пашка забился, больно колотя пятками в кроссовках, подаренными мною, по ногам, острыми локтями пытаясь ударить. Но ему – одиннадцать (сладкое, круглое слово), а мне – двадцать восемь, и сжать тонкие гневные запястья мертвой хваткой для меня очень просто. Мы упали на жалобно и ржаво скрипнувший диван в облаках пыли; Пашка отчаянно сопротивлялся, извиваясь и кусаясь; я придавил его к грязной обивке дивана, рукой шаря по полу, по столу, пока не наткнулся на скотч. Я даже не успел подумать, резко разматывая липкую ленту и крепко затягивая ее на вырывающихся кистях Пашки. Прижался к его уху – о, эта розовая, перламутровая, прозрачная, нежно изогнутая плоть! – и прошипел:
- Ты, кажется, обещал, что седлаешь все, так? Или хочешь, чтоб я все рассказал?
Пашка немного затих, и я чуть приподнялся над ним. От его распухших, заплаканных злых глаз, покрасневшего носа, словно расплывшихся ярких губ я возбудился еще больше; теперь уже ничто не смогло бы меня остановить. Плечи его тряслись от судорожных всхлипов, тощая грудь беспорядочно вздымалась, вбирая медленно прогреваемый воздух, и я погладил Пашку по щеке.
- Я сдам тебя ментам, - прохрипел он, безнадежно ненавидящим взглядом сверля меня исподлобья.
- Тогда я убью тебя, Пашенька, - я ласково улыбнулся, потянувшись к скривленным в гримасе губам.
Он закричал. Я, матерясь, зажал ему рот; все тот же скотч – на губы, хотя мне так хотелось целовать их. Теперь уже пришлось примотать его дергающиеся руки к ножкам стола, вплотную придвинутого к изголовью дивана. Вот и все, вот и Пашка в моей власти.
Я стянул с него свитер, оставив неопрятным комком на заломленных, начинающих отекать руках, расстегнул штаны (музыка, лившаяся по обнаженным моим нервам) на яростно дрыгающихся ногах, и стащил их вместе с трусами. Пашка пытался вывернуться, крутился, как змея, но я своим волшебненьким скотчем закрепил его узкие розовые лодыжки.
Как мечтал я об этом! Как, должно быть, маялся мой ангел-хранитель, договариваясь с высшими инстанциями о том, чтобы я когда-нибудь смог зацеловывать гладкую эту кожу, ласкать руки, покрытые блестящими золотистыми волосками, острые коленки с синяками, облизывать растопыренные, обезьяньи пальцы на его ногах. Я любил Пашку страстно и дико, как, наверное, любили неандертальцы.
Я целовал легкий первый пушок у него под животом, елозя пальцами между крепко стиснутыми напряженными ягодицами (доверимся Роберту Браунингу, назвавшему их, кажется, щечками персика), растягивая всхлипывающего Пашку. Детский крем с экстрактом подорожника вонял почему-то мятой или эвкалиптом, и скапливался под ногтями, палец уже вполне свободно скользил внутрь; я водил языком по соленым, потным мальчишечьим бедрам.
Диван скрипнул, подчиняясь моим конвульсивным движениям; в Пашке было узко и тесно, и я сперва даже струхнул, что не смогу войти, и внезапная вспышка боли перепугала меня – а вдруг сломаю член? Но тело мальчика сдалось, впуская в себя, раскрываясь, обнажаясь, и я врезался в осклизлый, стискивающий жар.
Мой Пашка заскулил, пытаясь вырваться, избавиться от меня, наполнившего его; я, рвано дыша, наслаждался, повторяя про себя - одиннадцать, одиннадцать, о-дин-над-цать, – его невинностью, его сильным ароматом, его вкусом, его неподатливостью – и, ах, одиннадцать, о господи, одиннадцать, одиннадцать, черт подери!...
Я застегнулся, надел свитер и перерезал путы, еще удерживавшие Пашку – моего, до последней поры, до последнего вздоха. Он рыдал.
Осторожно отлепил скотч ото рта; Паша разомкнул губы, часто дыша и собирая языком слюну с подбородка; на щеках и под носом остались красные, как от ожогов, пятна. Он протянул мне трясущиеся руки, - они, должно быть, здорово затекли – и я сорвал с них остатки липкой ленты.
Его била дрожь; всхлипывая, икая, тихо постанывая, он размазывал по лицу сопли и слезы. Я раздвинул Пашке ноги; он судорожно дернул коленями, словно боясь, что я начну снова. Но мне нужно было лишь проверить наличие крови.
Похоже, я в своей лютости и неистовости был нежен и не порвал ему ничего.
- Паша, послушай меня. Если ты расскажешь об этом маме или сестре, мне придется тебя убить. Ты же видел, на что я способен. Мне кажется, самым разумным решением для тебя будет молчание, так?
- Я сдам тебя в милицию.
Мой сладенький шурин торопливо натягивал носки. Плакать он перестал, но, кажется, истерика только начиналась.
- Тебя посадят, мудак.
- А ты попадешь в исправительную колонию для несовершеннолетних, а там трахают куда как жестче.
Пашка уставился на меня, замерев. Ах, эти карие, карие, янтарно-коричневые, прозрачные глаза, эти лопнувшие жилки на белках, эта россыпь стрекозиных крапинок на радужке, эти слипшиеся от слез ресницы!
- Ты… расскажешь все?
Я кивнул.
- Паша, я предлагаю тебе весьма выгодную сделку. Ты никому ничего не рассказываешь, спокойно живешь, и я тоже молчу. Как тебе?
- Я ненавижу тебя, пидорас.
- Будем считать это за согласие.
Он, кажется, хотел что-то сказать и даже приоткрыл рот – потрескавшиеся бледно-розовые губы с белым налетом, красные заеды в уголках, но проглотил слова. Я сел рядом с ним на диван; Пашка отодвинулся, плотно сжав колени, продолжая одеваться.
Я глубоко вздохнул. Ему – одиннадцать, и его только что довольно-таки грубо изнасиловал муж родной сестры.
- У меня там все болит, сволочь, - Пашка начал говорить, дрожащими пальцами пытаясь застегнуть молнию на брюках. – Какого хрена ты это сделал, а?
Я сцепил пальцы в замок.
- Пашенька, я люблю тебя искренне и нежно.
- Мне по херу, что ты там ко мне чувствуешь! – он сорвался на крик, уставившись на меня злыми глазами. – Я парень, понял? Трахай мою сестру!
- Паша, во сколько ты оцениваешь себя?
- Иди в жопу, мудак. Я тебе не шлюха.
Он плакал, рвался из рук, метался по гаражу, пытался выбраться; мне было невыносимо скучно. Наконец он успокоился и обессилено упал на вонючий диван. Я нагнулся и, дыша в свалявшиеся светлые волосы, сказал:
- Мне пора, Паш. Оставляю тебе «Роллтон», поешь, ладно? Вернусь завтра. Подумай над моим предложением.
Я шел на остановку, стискивая потными пальцами ключи от гаража. Поймал, поймал, поймал – рыдало и трепыхалось мое сердце. Гигабайт разочарования, страха, подозрения и любви раздавливал мою душу, отравляя все хорошее, что, возможно, когда-то во мне еще существовало.
Кажется, я чуть пошатывался, как пьяный. Кажется, в моих глазах опасно блестел безумный свет. Кажется, от меня шарахались прохожие.
Кажется, меня поглотила тьма, и я уже был в аду.
Лена кричала довольно-таки громко, заламывала руки и кусала локти – а я-то думал, что это всего лишь литературный оборот. Ее нервное поведение угнетало меня, еще пребывающего в своем жарком, пыльном, пропахшем серой раю рядом с Пашкой.
Она набирала номера моргов, больниц, вызвала милицию, плакала у меня на руках. Я рассеянно поглаживал мягкие волосы, выслушивая сбивчивые слова о том, как дорог ей младший брат, о том, какой он непутевый, о том, что вполне мог что-нибудь где-нибудь украсть… Ночью она тяжело спала, иногда вскрикивая или вдруг разражаясь слезами.
В понедельник утром я уже открывал гараж.
Пашка сидел на диване, поджав под себя ноги, закутавшись в какую-то старую одежду, найденную где-то в подвале. Под глазами синяки, лицо распухло от слез, насморк, кашель… Я обнимал его, целовал, истерично тыкался в его холодные коленки, терся головой о грязные брюки. Пашка отталкивал меня, матерясь и шипя; он требовал отвести его домой.
- Если расскажешь…
- Не дергайся ты. Не расскажу. Нахуй им знать?
Я, кажется, пробормотал какие-то слова благодарности, стискивая его худые ноги.
- Отлепись. Ты должен заплатить мне за молчание.
Чего-чего, а вот этого я совсем не ожидал от моего драгоценного Пашки.
- И сколько ты хочешь?
- Для начала тыщу, наверное. А потом посмотрим.
Вот он сидел передо мной, угрюмый, больной маленький шантажист, который должен был вызвать у меня отвращение или хотя бы презрение. Но – не поверите – во мне с новой силой разгоралась похоть. Мое либидо видело в нем лишь костлявого мальчишку с пшеничными волосами, возбуждающе наивного, вчера только лишенного невинности, еще сырого, замерзшего, с сухими длинными пальцами.
И Пашка это заметил.
В его глазах сначала промелькнул ужас, а потом уличный жадный мальчишка взял в нем верх; кривя губы в усмешке, Пашка наклонился ко мне и, холодно глядя в мои переполненные желания фасеточные глаза, спросил:
- Хочешь, отсосу?
О, невинная земля, ах, гулкое звездное небо, добрые мои случайные слушатели, своими грязными пальцами лезущие в обнаженную, разложенную перед вами душу! Я, взрослый, я, умудренный опытом, я, умевший скрывать свое «извращение», я, вампир, я, мясник, я согласился! Да, это я хрипло стонал, пока мой брат – слышите, брат! одиннадцатилетний шестиклассник! – заглатывал меня, неумело водил языком по моей крайней плоти, и его горячий мягкий рот, его горло, обложенное ангиной, довели меня до нечеловеческого оргазма.
За тобой я пойду куда угодно, любовь моя, жар мой, кровь моя, смерть моя.
И это стоило мне мятой тысячи, сунутой в задний карман Пашкиных брюк, это стоило мне моей души.
Я был не в том положении, чтобы спорить и торговаться, как полнозадая почтенная матрона на рынке; мне было абсолютно вес равно, сколько платить, только б Пашка остался со мной. Да, мое чувство к нему было сродни тяжелой, неизлечимой болезни – глоток воздуха, с которым проникает в кровь множество вирусов Пашки. Хотелось бы забыть…
Хотелось бы убить…
Хотелось бы сунуть побольше денег, чтоб молчал, и не притрагиваться, больше никогда в жизни не притрагиваться к Пашке! Но – не вините меня – я не мог. Не мог и не смог.
Или же просто не захотел.
Я отвел его домой.
Лена ругалась, Пашка терпеливо слушал, держа руку на кармане с деньгами.
Никто ничего не узнал.
Мать орала, рыща в шкафу в поисках ремня. Я защищал свою радость, которая ненавидящими глазами сверлила мою спину.
По средам и воскресеньям, вылучив свободное время, мы либо уходили в гараж, либо, когда ангел-хранитель постарается, оставались одни дома. Пашка отдавался мне неохотно, равнодушно, крича от боли, редко когда возбуждаясь. Такса - полторы тысячи за два сеанса.
В сущности, я был для него извращенцем, которого можно «доить», мужиком с большим членом и волосатой грудью.
Он тянул из меня деньги, матерясь, обещая все рассказать; а я продолжал его любить, обожать, боготворить, целовать его пыльные кроссовки, жалко ловить его сопротивляющиеся губы.
За почти три месяца он превратил меня в издерганного, истеричного человека, истекающего грязной похотливой любовью из каждой моей проклятой поры.
Пашка ненавидел меня, и я знал это.
Мы просто зашли в тупик: я, в своем дешевом аду с плохим освещением и старыми газовыми плитами («Газпром» - мечты сбываются), и он, среди уродливых вонючих мальчишек, покрытых яркими спелыми прыщами.
Мне кажется, я сам позволил этому милому, доброму, чудесному маньяку поймать меня, и даже как будто не сопротивлялся…
***
Лена звонко размешивала ложечкой чай в кружке и, брызжа слюной, рассказывала матери, что «этот негодник» сказал сегодня утром:
- Ты представляешь, мам! Его бы выпороть как следует! Мой милый его всегда так баловал, так нянчился с ним… А он подходит и заявляет: «Слава Богу, твой ебанутый муж наконец-то сдох»!
- Да, - глубокомысленно изрекла мать. – Мне кажется, он просто неблагодарная свинья.

Конец.

Форум » » original "Твой ослепляющий свет", NC-17, chan-slash,non-con, закончен
	перенос